Статья, предлагаемая вниманию читателей*, примыкает к работе "Народы между цивилизациями", в которой я писал о новой геополитической реальности, оформившейся в Евро-Азии в 1990-х годах, но имеющей очень древнюю подоплеку (1). Эта реальность — возникший с концом советской империи сквозной пояс суверенных пространств, который протянулся через континент от Польши и Прибалтики до Памира и Тянь-Шаня, охватывая Восточную Европу с Балканами, Кавказ и "новую", то есть постсоветскую, Центральную Азию. С культуро-географической точки зрения этот пояс, или Великий Лимитроф, образован переходящими друг в друга перифериями всех цивилизаций Старого Света: романо-германской (Западная Европа), арабо-иранской (Ближний и Средний Восток), российской, китайской, индийской. Он находит свое естественное продолжение в тюрко-монгольских землях по стыку платформ Китая и России, свое ответвление в Тибете и свое завершение на Корейском полуострове (2). По Великому Лимитрофу можно с платформы каждой из этих цивилизаций достичь платформы любой другой из них. В то же время, окаймляя Россию по всему периметру ее сухопутных границ, Лимитроф, состоящий теперь из суверенных государств, отделяет ее от всех евро-азиатских цивилизационных ареалов, которые сложились возле незамерзающих океанских акваторий.

За последние годы отечественные и западные эксперты указывали в российской печати на эту новую реальность, но освещали ее, как правило, крайне однобоко — видели в ней только угрозу изоляции России посредством своего рода трансконтинентального "санитарного кордона" (3). В "Народах между цивилизациями" я высказал мысль, что скорее всего именно на Великом Лимитрофе будут разыграны важнейшие военно-стратегические и геоэкономические сценарии начала ХХI века. В настоящей статье я намерен подробно обсудить следствия для российской геополитики ближайших лет, проистекающие из концепции Великого Лимитрофа как целостного игрового поля. Главный вопрос: станут ли отдельные секторы Лимитрофа — Восточная Европа, Кавказ и "новая" Центральная Азия — в первую очередь посредниками между соседствующими с ними цивилизациями, связуя и вместе с тем разделяя их, как то и было в веках, или же весь Лимитроф окажется насквозь соединен в противостоящую большинству платформ Евро-Азии стратегическую и геоэкономическую целостность с прямым выходом через Восточную Европу на Евро-Атлантику, которая видит себя в роли "всемирной цивилизации"? В такой форме на этих пространствах должна проявиться зарождающаяся сегодня борьба между двумя тенденциями развития мира — к униполярности или к реальной силовой многополярности, что, по-видимому, и составит главное содержание мировой военно-политической истории в ближайшее пятидесятилетие. России неизбежно придется определить свою позицию и свою линию поведения в этом споре. Но русским следует осознать, что ни одно из его возможных разрешений не обеспечит им подлинной и прочной безопасности. А потому для России было бы ошибкой сводить свои интересы на Великом Лимитрофе только к проблемам силового баланса, игнорируя иные аспекты безопасности, и в особенности геоэкономику.

Стратегия безопасности при низложенной сакральной вертикали

Вадим Межуев назвал Россию конца ХХ века "Атлантидой" (4), тем самым резко обозначив ситуацию, когда мы, начиная с 1991 года, живем под дамокловым мечом прогнозов о якобы неизбежном после роспуска СССР дроблении и так уже сжавшегося "острова Россия". Такие прогнозы доносятся как изнутри, так и извне страны. Збигнев Бжезинский рисует образ будущей "конфедеративной России", примкнувшей на западе к "трансатлантической Европе", а своим востоком отходящей в китайскую сферу влияния (5). В том же духе российские политологи рассуждают о "перспективе утраты Россией Сибири и Дальнего Востока" (6). Или о конфедерировании страны с последующей "конъюнктурной ориентацией" ее составляющих "на те или иные центры силы, в том числе и противостоящие". А то и круче: о разделе ее на "многочисленные локальные образования с различными схемами власти... контролируемые вооруженными силами разного генезиса" (7).

Ни один политический лагерь в стране не остался не затронут предчувствием ее перекроек в новых реорганизациях континента. Патриотическая оппозиция не устает тиражировать сценарии "распада страны под антинародной властью". Радикал Александр Дугин уверяет, что государства у русских уже нет и обретут они его лишь в "антимондиалистской" германо-японо-иранской Новой Империи (8). Среди либералов одни мечтают о ганзейских союзах российских регионов с зарубежьем, другие толкуют о "гомогенизации" страны, призывая отпустить национальные республики, отказаться от колонизации Севера и Востока, а частично сдать их кому-нибудь в аренду (9). Демократ Глеб Павловский курьезно вторит Дугину, объявив, что нынешняя РФ существует "вместо России".

Устами Владимира Каганского как будто сам дух времени обозвал Россию этих лет "Великой Полипериферией" иных цивилизаций, скопищем "феноменов, фокусы которых вынесены за пределы российского пространства" — в Европу, на Ближний Восток, в Китай и т. д. (10). Другой автор, пересказывая взгляды Льва Гумилёва о возникновении российской государственности из сочетания Леса и Степи, комментирует их так: Лес — по Гумилёву, опорный "вмещающий ландшафт" русских — нынче "является не симбиозом, а скорее химерой этносов, так как находится на нисходящей ветви этногенеза" (11). Почему никто не видит нелепости всего этого? Разве на наших глазах от России не отслоились периферии, как раз и представлявшие переходы от нее к соседним цивилизациям, разве не выделилось ее доимперское культургеографическое ядро с прочным и абсолютным преобладанием русских? Отчего же масса сограждан восприняла это как подступ к дроблению самого ядра, как начало его затопления перифериями? Много лет я спорил с такими взглядами, чтобы теперь — запоздало — все же допустить их относительную справедливость.

В роспуске империи проявилось даже не признание русскими своей неспособности к интеграции охваченных ими пространств, а скорее утрата ими заинтересованности в мировой державе, порожденная обесцениванием всех проектов, которые в нашей истории были связаны с этой государственной формой. "Российская Атлантида" еще не затонула, но сейчас проблемы ее безопасности надо ставить иначе, чем в предыдущих столетиях.

Почти до конца ХХ века наша государственность постоянно была сращена с тем или иным видом идеократии, освящаясь сакральной вертикалью — конкретным представлением о смысле и цели существования человечества, представлением, воплощаемым Россией, как в то верили ее правители и бульшая часть ее народа. Такой вертикалью представали и "третьеримское" православие Московского царства, и сменивший его идеал Белой Империи (по яркой формуле Ивана Солоневича), и большевистская "красная идея". Даже горбачёвское "новое мышление для страны и для всего мира" следовало той же традиции. Сжавшаяся Россия лишена признанного метаисторического идеала, который мотивировал бы ее существование. Либеральные лозунги начала 1990-х не могли заменить низложенную сакральную вертикаль, ибо из них никак не следовала даже необходимость России как целого. Разве не звучало порой из уст либералов: не беда, если на месте нашей страны окажутся несколько государств, — лишь бы они были демократическими и процветающими?

Возможно, по меркам типологии цивилизационных процессов происходящее в России XXI века будет отчасти напоминать ломку самосознания Запада XIV-XV столетий в канун его модернизации. Историки отмечают, что в ту эпоху "осени средневековья" с надломом сакральной вертикали католицизма и утратой крестоносных завоеваний на Ближнем Востоке прежнее самообозначение западного сообщества как "христианского мира", "духовной Империи" постепенно было вытеснено термином Европа — геокультурным обобщением, выводящим трансцендентные смыслы за скобку (12). Не так ли и в наступающие времена, говоря о безопасности России, надо принципиально отрешиться от суждений на предмет ее "призвания" или "предназначения"? Трактовка вопросов безопасности, исходящая из "призвания" России и русских, будет заведомо лишена всякой общезначимости, оставаясь частным мнением или, самое большее, кружковым кредо, пусть при этом и найдутся люди, готовые за такое мнение либо кредо пойти на смерть.

На роль геокультурного суррогата низложенной вертикали готово притязать евразийство. Однако лозунг "Россия-Евразия" окружен идеологической аурой, небезопасной для России в ее нынешней ситуации. Когда-то в устах первых евразийцев-эмигрантов 1920-х он был предназначен внушать идею общей судьбы всем подданным бывшей империи в обстоятельствах утраты русскими прямого государственного господства над ее пространством. Этот смысловой заряд формула "Россия-Евразия" сохраняет и в наши дни, что делает ее сомнительной с разных точек зрения. Она неприемлема для тех элит в новых независимых государствах, которые подозревают, что за ней стоит стремление русских к непрямому контролю над отпавшими от России землями и народами. Но не менее отпугивает она и тех русских, которые видят в ней опасность растворения России в межцивилизационной Евразии и страшатся, что будут низведены на нынешних российских землях до того же ущербного ранга, который стал уделом "русскоязычных" в некоторых постсоветских регионах Великого Лимитрофа. Для таких алармистов толки о "славяно-тюркском содружестве", о "великой славянской и вместе великой мусульманской стране", вызывающие образ некой гигантской Боснии, о пространстве для диалога цивилизаций и т. п. звучат чуть ли не капитуляцией России-Атлантиды перед евразийским приливом, который представлен как этническими мафиями, так и радикалами — поборниками иных цивилизационных миров. (Велика ли в этом смысле дистанция между "рубиловкой" Ибн Хаттаба и призывами к исламизации славянских племен, исходящими от деятелей вроде Гейдара Джемаля?)

Есть ли резон в таких тревогах? Мне самому довелось на одном "круглом столе" слышать журналиста, который, выступая в защиту некоего маршала, передавшего Джохару Дудаеву в 1991 году несметное количество оружия, оправдывал его тем, что тот сделал это из соображений "евразийского братства". Журналист явно евразийствовал не по уму. Но, несомненно, есть виды евразийства, которые в России дают индульгенцию на национальное предательство. Что касается "общей евразийской судьбы", то, во-первых, она не бесспорна, поскольку уже выступают контуры Великого Лимитрофа, потенциально связуемого общей судьбой, минуя Россию, и, во-вторых, ее можно трактовать на разрушительный для нашей "Атлантиды" манер.

Общезначимым мотивом для большинства русских мог бы сейчас стать государственно-идеологический упор не на "призвание" России, а на цивилизационный опыт впавшей в кризис страны. На тот выделяющий ее из протяженностей континента и поднимающий над Лимитрофом опыт, который был бы обессмыслен и перечеркнут с ее разрушением и поглощением "полипериферией", но который может быть (шансы еще не потеряны) осмыслен по-новому и оправдан через пока что не предрешенные самоопределения нашего общества в меняющихся мировых условиях. Сегодня защищать Россию — значит утверждать принципиальную возможность оправдать ее опыт . Именно с этой позиции наша стратегия национальной безопасности обязана противостоять принесению страны в жертву любым замыслам реконструкции материка. Притом ориентиром для нее должен стать секулярный геополитический проект, который бы укреплял нынешний "остров" страны-цивилизации, будучи при этом свободен от публичных апелляций к сверхсмыслам, лишенным достоверности как для большинства сегодняшних русских, так и для наших потенциальных зарубежных, не скажу союзников, но попутчиков.

Полутораполярный мир и сверхзадача российской геоэкономики

Задумаемся над отношением нашей геополитики к задачам происходящей сейчас очередной адаптивной модернизации России. Уже давно отмечено различие между западным пониманием модернизации как эпохально-стадиального сдвига, введшего романо-германский мир в его Новое время, и русским использованием этого слова в значении "частичного обновления, осовременивания, усовершенствования" (13). Все российские модернизации XVIII-XX веков представляли ту сторону нашей цивилизационной истории, содержанием которой было приспособление русских к внешнему, инородному миру, то есть их борьба за "конкурентоспособность" в условиях возвышения, а затем мирового доминирования модернизированной (в ее понимании) Евро-Атлантики. Собственный, эндогенный цивилизационный ритм России можно аналитически выявить, только вводя постоянные поправки на ее стремление приспособиться к не ею созданному миру (14).

В экзогенности наших модернизаций я не вижу их какого-то рокового порока. Что же делать, если становление московского Третьего Рима совпало с достижением Западом впечатляющей культурно-стилевой зрелости! И если позднее драматическая для любой цивилизации фаза перехода от общества аграрно-сословного к городскому — пора переоценки и обновления сакральной вертикали — совпала в России XIX-XX веков со вступлением западного сообщества на путь прямой и непрямой колонизации ойкумены и перерастания его цивилизации во "всемирную"! Впрочем, до последней четверти уходящего XX века у русских хватало сил на то, чтобы, приспосабливая этот мир к себе, добиваться не только самосохранения, но и самоутверждения в нем, откуда и пошел российский комплекс "похищения Европы".

К 1999 году стало очевидным, что версия адаптивной модернизации, породившая реформы последнего десятилетия, оказалась — по разным причинам — провальной. Впереди маячит череда контрреформ, которым будет сопутствовать изменившееся отношение России к миру. Наша геополитика должна своими средствами оптимизировать условия, в которых новое руководство приступит к корректировке курса, и прежде всего добиться того, чтобы соответствующие решения не были навязаны ни провоцирующими внешними угрозами, ни спровоцированной ими ответной реакцией общества. Геополитика обязана в меру своих сил предотвращать соскальзывание послеельцинского режима к такой политике, которая, будучи навеяна драматическим переживанием российской слабости, дополнительно бы отяготила и деформировала историю страны и народа. Чтобы этого избежать, следует, во-первых, нейтрализовать наиболее опасные для нас возможности развития событий на окружающем Россию поясе Великого Лимитрофа, а во-вторых, усилить наше влияние на мировой порядок, созданный не русскими и не на них рассчитанный. Оптимальным был бы геополитический проект, объединяющий эти две цели и ориентированный на то, чтобы добиваться их сразу и одновременно.

Вообще, по логике классической, особенно немецкой, геополитики выживание постсоветской России должно было бы выглядеть делом чуть ли не безнадежным. Как известно, важнейшим принципом этой геополитики был принцип Большого Пространства (гроссpаум) , то есть военно-силовой и экономической консолидации физико-географических и/или культурных ареалов в формах империй, конфедераций и союзов государств. Под конец XX века Россия оказалась зажата между планетарными средоточиями хозяйственной и военной мощи. В плане военном такими средоточиями выступают: на западе — НАТО, неутомимо расширяющая свою "зону ответственности", а на востоке — Китай, объявивший ХХI век "своим" веком. РФ на порядок уступает Китаю в мобилизационных ресурсах, а после реформаторского десятилетия явственно проигрывает НАТО в технологиях ведения современной ограниченной войны. В плане экономическом она представляет собой, несмотря на некоторые успехи последнего года, пространство минималистского выживания между великими товарными метрополиями — объединенной Европой и кольцом экономик Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР). При таком соотношении сил Россия имела бы мало шансов уцелеть, если бы разнородные потенциалы ее соседей вдруг оказались политически сплочены в два гроссраума — североатлантический и тихоокеанский.

Но современный миропорядок отстоит от идеала классической геополитики, и его важнейшая отличительная черта — это формирование в Северном полушарии по ряду исторических оснований двух разных раскладов мощи — милитарного и хозяйственного, ни один из которых до конца не подчиняет себе другого. Эти расклады пересекаются на одной и той же карте, то поддерживая друг друга, то взаимно противореча. Сейчас можно говорить об оборонных и хозяйственных Больших Пространствах, но комплексные гроссраумы пребывают пока только в наметках, навеянных классической геополитикой. В этих условиях глобализация финансов и информационная революция помогли геоэкономике вычлениться в особую отрасль геополитического проектирования, работающую с распределением и циркуляцией всех видов планетарных ресурсов (15).

Сегодня Северная Атлантика со Средиземноморьем — единое оборонное пространство, контролируемое силами НАТО, — разделено геоэкономическими барьерами, ограждающими ЕС и зону НАФТА. А на Тихом океане кольцо экономик АТР, помимо существующих здесь пока таможенных перегородок, расчленено еще и военно-силовым балансом, на весах которого силы американо-японского союза уравновешены Китаем. Выходит, на одном океане возможный комплексный гроссраум раздроблен геоэкономикой, а на другом — милитарным фактором. На будущее можно строить модели, допускающие складывание в Западной Евро-Азии и на Тихом океане двух империй, которые могли бы поделить земли и ресурсы Старого материка (16). Но пока мы живем в мире не полностью конвертируемых раскладов мощи .

Отсюда вовсе не вытекает, что сила государств, по вере пылких либералов, начинает определяться исключительно экономикой и жизненным уровнем. Богатство Кувейта не спасло его ни от оккупации и разграбления Ираком в 1990 году, ни от разрушения западными защитниками и фактического перехода под их опеку в 1991-м. Если бы Россия оказалась перед "мировым сообществом" в положении Югославии начала 1999 года, ее не защитило бы большое число автомобилей и "видиков" на душу населения — надежнее была бы репутация "Верхней Вольты с ракетами". Но количество ракет на вооружении не поможет ей хотя бы частично переключить на себя те ресурсные потоки, которые пока обходят ее стороной, дискредитируя претензии России выглядеть "мостом из англичан в японцы".

И тем не менее при всей автономности двух раскладов их взаимоналожение на карте приводит к тому, что решения, в строгом смысле относящиеся к одному из них, могут запланированными рикошетами отдаваться в другом. Классическим примером тому останется югославская кампания 1999-го как блестяще проведенная война против курса евро, нейтрализовавшая геоэкономическую угрозу, которой подвергалась целостность оборонного пространства. Российской геополитике необходимо определять свои задачи в рамках каждого из двух раскладов так, чтобы по совокупности прямых результатов и рикошетов страна выигрывала в обоих. При этом основная задача для каждого расклада — это отношение России к соседствующим с нею на западе и на востоке центрам мощи.

Что касается военно-силового аспекта, то за последние пять-шесть лет на идейных полюсах нашего общества обозначились две парадигмы потенциальных геостратегических союзов. И обе сулят России мало хорошего.

Геополитики из патриотического стана (Александр Дугин, Евгений Морозов, Алексей Митрофанов и др.) нацеливают ее на создание, не жалея сил и не считаясь с жертвами, мирового Противоцентра, антагонистичного Центру, организованному вокруг США (17). Какое-то время патриоты лелеяли надежду на раскол этого мондиалистского Центра и выпадение из него франко-германской Большой Европы, а то и Японии, будто бы готовых предпочесть своеволие "национального возрождения" выгодам нынешнего мирового порядка. Наряду с этим в их сочинениях проглядывает ставка на то, чту Бжезинский назвал "коалицией бедняков". В поисках союзников для России по формированию Противоцентра эти идеологи обращают свои взоры к странам азиатского римленда, то бишь приморской части континента: то к Индии, то к крупным мусульманским государствам, то к Китаю. Похоже, эта линия должна возобладать после войны в Югославии, продемонстрировавшей реальность "атлантической солидарности" Запада.

Вместе с тем, как известно, со времен Владимира Соловьёва китаефобия — неизменное прибежище русского западника. Для наших либеральных политиков (Егор Гайдар) и экспертов (Алексей Богатуров, Михаил Ильин и др.) типичны: мотив китайской опасности, образ "империи от Берингова залива до Тонкинского пролива", сравнение Китая как вызова международному спокойствию с СССР и Германским рейхом (18). Они советуют переместить российский потенциал сдерживания на Дальний Восток, искать для России подстраховку против Китая в сближении с Большой Европой или с американо-японским союзом на Тихом океане, а то и выделить наш Дальний Восток в доминион, поставив его под защиту "зарубежных стран и транснациональных корпораций" (19).

Как выглядят все эти предложения с точки зрения тенденций современного мироустройства в его силовом аспекте?

Недавно Самьюэл Хантингтон изящно назвал это устройство uni-multipolar system, что еще удачнее переложили на русский словосочетанием "полутораполярная система" (20). Это порядок, когда налицо один Сверхцентр в окружении нескольких меньших центров, иногда способных — при конфликте интересов — осложнить, и даже серьезно, жизнь Сверхцентру, но никак не тянущих на реальный противовес ему и не способных организовать пространство всей системы по-своему. Понятно, что полутораполярный мир может изменяться в трех направлениях:

к биполярности через коалицию меньших центров против гегемона или через превращение одного такого центра в новую сверхдержаву;

к полной имперской униполярности с утратой меньшими центрами самостоятельного значения (такую перспективу обозначил разгром Ирака и Югославии);

к подлинной многополярности со свободной игрой нескольких независимых и сравнимых по возможностям сил. Последний вариант мог бы стать реальностью в случае, если бы влияние США в Евро-Азии было подорвано и американцы ушли в Западное полушарие.

Либералы явно полагают, что наилучшие гарантии России дал бы дрейф мира к униполярности при выполнении ею правил, устанавливаемых для нее униполем. Российский МИД, начиная с Андрея Козырева, не устает публично ратовать за многополярность, но, по сути, понимает под ней нынешний полутораполярный порядок, может быть, слегка скорректированный. Из патриотов на том же стоит Геннадий Зюганов, побаивающийся привязки России к Китаю в рамках нового Противоцентра (21). Что до авторов, всерьез мечтающих о Противоцентре, который бы вытеснил США с нашего материка, то они, совершенно очевидно, пытаются достичь реальной многополярности через квазибиполярную фазу. Ведь если бы коалиционный Противоцентр осуществил свою цель, он быстро распался бы на множество сил, готовых вступить в борьбу между собой, не допировав на пиру победителей.

При теперешнем состоянии нашей армии и хозяйства вхождение России в любой из предполагаемых стратегических союзов — как против атлантического Сверхцентра, так и против Китая — грозило бы стать сдачей на милость более сильных союзников. Зачем сердиться на либералов, которые за протекцию "мирового цивилизованного" нашему Дальнему Востоку готовы отречься и от Южных Курил, и от всякого противодействия расширению НАТО, и от сколько-нибудь существенного российского присутствия в ближнем зарубежье? Намного курьезнее выглядит то, как патриоты, подыскивая для России антиатлантических партнеров, пытаются приманивать тех кусками уже ушедшего из рук России посткоммунистического и постсоветского "пирога": то Восточной Европой с Украиной и Западной Белоруссией, то Центральной Азией южнее линии Балхаш-Арал. Правда, мало кто заходит так далеко, как Дугин, отдающий сподвижникам по Новой Империи те же Южные Курилы, Калининград, а заодно Туву, Бурятию, Калмыкию и часть Северного Кавказа.

Любопытно, что в более отдаленном будущем Дугин, как и Морозов, допускает боевое сведение счетов между борцами за освобождение Евро-Азии от диктата заморского гегемона (22). Это означало бы, что, добившись многополярного мира, русские должны быть готовы столкнуться в нем с поднявшимися в самой Евро-Азии центрами силы, интересы которых не только пересеклись бы с нашими на Великом Лимитрофе, но и могли бы распространиться на часть сжавшейся России конца XX века. Как это напоминает судьбу Болгарии в 1912-1913 годах, когда застрельщица православного похода на турок была через месяц после победы атакована вчерашними союзниками, которых поддержали и только что побежденные турки! Строители Противоцентра сулят России на XXI век антиутопию двух Армагеддонов, столь же безрадостную, как исход "мировой войны цивилизаций" по сценарию Хантингтона. В этом последнем сценарии русские без видимых причин соединяются с Западом против китайско-мусульманских полчищ — видимо, на радость нашим либералам — и в конце концов после победного вступления на площадь Тяньаньмэнь остаются на разоренном материке наедине с силами НАТО (23).

Анализ всех этих версий, даже отдающих "мышлением о немыслимом", показывает в полном соответствии с их собственной логикой: если оставаться только в военно-силовой плоскости, то ни борьба за изменение полутораполярного мира в сторону одно — или многополярности, ни успех в такой борьбе не принесут русским покоя либо могущества. И в то же время нет никакой уверенности, что в мире с явно неравновесными центрами Россия сумеет проследовать между ними путем "балансирующей равноудаленности" или "равноприближенности", который так превозносят поклонники этих несколько трюкаческих формул. Есть большая вероятность, что ей придется пойти на некий стратегический союз ради сиюминутной самозащиты невзирая на то, к чему он может привести в дальнейшем. Поэтому, как бы ни была велика потребность страны иметь в XXI веке обновленную и дееспособную армию, не менее важно предусмотреть в другой — геоэкономической — плоскости такие решения, которые помогли бы России в какой-то мере компенсировать отсутствие военного союза либо предвосхитить его нежелательные плоды, усилить позиции русских по отношению к предполагаемым союзникам. Наша геоэкономика обязана не просто отслеживать шансы выигрыша для России на пространстве мирового хозяйства. Ее назначение — выявлять своими методами возможность таких ходов на этом игровом поле, которые работали бы на российскую безопасность в более широком смысле.

Тем более нельзя согласиться с авторами, ограничивающими цели отечественной геоэкономики созданием российского внутреннего рынка, пусть даже и с охватом части ближнего зарубежья. Такую цель следует приветствовать, но надо осознавать всю ее ограниченность. Со складыванием внутреннего рынка основных потребительских и стратегических товаров Россия получила бы в руки щит против экономических выпадов извне. Но при этом у нее не было бы геоэкономического меча — средств влияния на тенденции и процессы в мире за нашими границами. Таким мечом могло бы стать лишь ее активное включение в функционирование какого-либо из уже сложившихся очагов хозяйственного могущества, в его воспроизводственный ритм, в умножение и распределение его дохода.

Выбор невелик: таких очагов в нашем соседстве всего два (НАФТА к русским отношения не имеет). А значит, российским лидерам и аналитикам следует серьезно взвесить наши возможности и наши задачи в отношении геоэкономических Больших Пространств объединенной Европы и Тихого океана.

Страна, которую мы еще не потеряли

До последней югославской войны в московских экспертных кругах, особенно в Институте Европы, громко звучали голоса сторонников нашего сближения с "Европой без США", противопоставлявших такой курс "проамериканской" политике первого президентства Ельцина. Весна 1999 года многих убедила в том, что дружба с европейцами никак не поможет русским ограничить американскую и натовскую активность на Старом континенте. Некоторые обозреватели даже начали толковать об особой агрессивности брюссельской бюрократии европейского происхождения.

Но в главном эта война мало что изменила. Ни до нее, ни после нее никто не думал всерьез о присоединении России к ЕС с его правилами отбора неофитов. Поборники европейского курса предлагали России нечто другое и более реальное, а именно: предоставив европейцам привилегии в некоторых областях российских внешних связей и в отдельных звеньях нашей экономики, служа Европе рынком сбыта и поставщиком топлива и сырья, то есть, будучи "гарантом ее энергетической безопасности", по Рему Вяхиреву (24), и дополнительным обеспечением курса евро, отдышаться и окрепнуть после реформаторского разорения, развить наши инфраструктуры, а также подстраховаться против не всегда благого влияния институтов вроде МВФ. Тактически, на несколько лет, такая установка и сейчас остается оправданной. Другое дело, если ее возвести в стратегию на десять и более лет. При невозможности для России, отодвинутой в глубь материка, реально влиять на европейскую политику, при нашей и так непомерной завязанности на Европу как инвестора, поставщика и кредитора такая стратегия сулит стране пребывать в роли мирохозяйственно пассивных задворок ЕС, отнимает у нее надежду когда-либо повысить свой геоэкономический ранг. И, что еще хуже, такая стратегия не в силах что-либо противопоставить размежеванию регионов России, ориентированных на разные мировые товарные метрополии, с вполне предсказуемым политическим результатом.

Если обратиться теперь к Тихому океану, тут у нас, казалось бы, успех налицо: Россия принята в АТЭС, структуру более открытую, но и менее обязывающую по сравнению с объединенной Европой. Однако здесь-то и возникают сложности, связанные с неопределенностью роли России в АТР. Она в этом регионе государство окраинное, выходящее к океану в его замерзающем секторе севернее той части восточно-азиатского приморья, где состоялось экономическое "чудо". Она соприкасается с океаном землями слаборазвитыми и скудно населенными, тогда как ее более развитые, ядровые области лежат намного западнее и континентальнее, вне атээровского пространства. Всеми этими обстоятельствами предопределена обособленность, если не сказать изолированность России в тихоокеанском мире. Но, как ни парадоксально, это как раз помогло бы ей застолбить принципиально важную роль в его жизни. Но сперва задумаемся: нужно ли это самим русским? — и для ответа приглядимся к карте сжавшейся России и ее соседей.

Сегодня геополитическая формула страны может быть выражена прямоугольником, вписанным в овал: овал изображал бы воды и земли, окружающие ее извне и первостепенно значимые для ее безопасности, а прямоугольник — ее собственную коммуникационную структуру.

Овал нашего внешнего окружения состоит из двух дуг, стыкующихся в районах Мурманска и Владивостока. Верхнюю дугу образуют воды Ледовитого океана и Тихого в его западной части. Нижняя дуга — это обрисованный в "Народах между цивилизациями" и в начале данной статьи межцивилизационный Великий Лимитроф Евро-Азии, к которому прилегает и вестернизированная турецкая Малая Азия. В него вклиниваются, омывая Кавказ (его срединный сектор), бассейны Чёрного и Каспийского морей. Можно говорить о структурно-географической корреляции между этими двумя внешними дугами "острова Россия": одна из них — это дуга вод между Россией и Новым Светом, полностью или частично подверженных оледенению, а другая — сухопутный интервал в Старом Свете между Россией и цивилизациями незамерзающих морей. Показательно, что смыкаются эти дуги в тех районах, где Россия подступает к открытым океанским водам.

Внутреннее строение страны я подробно рассматриваю в других своих работах (25), поэтому здесь буду краток. Она делится на две фланговые части — европейскую (до Урала) и дальневосточную и на срединную — урало-сибирскую. На флангах России основные коммуникации проходят меридионально: так текут Волга, Дон и реки Белого моря, так же протянуты основные железные дороги и авиалинии Европейской России. На Дальнем Востоке меридионально направлена Лена, и параллельно ей пролегают пути, связующие Якутию с Забайкальем; с юга на север и обратно совершается навигация у берегов Тихого океана. Сибирские же наши коммуникации в XX веке преимущественно широтные. Транссиб, Северный морской путь, важнейшие авиалинии устремлены с запада на восток и с востока на запад, параллельно поясам тундры, леса и степи. Эту широтную протяженность главных путей сообщения в срединной части российского географического триптиха лишь отчасти корректирует судоходство по Оби и Енисею, в нижнем течении которых нет крупных центров, подобных Якутску на Лене.

Поскольку основной массив Сибири, этого крупнейшего "легкого Земли", обжит скудно, очерченное коммуникационное строение получает вид рамки, окаймляющей Россию. Соответственно в нем исключительное значение приобретают угловые регионы, где фланговое развертывание встречается со срединным, меридиональное — с широтным. Таковы наш балтийско-беломорский Северо-Запад; далее Юго-Запад, то есть Нижнее Поволжье и Северный Кавказ с выходами к Чёрному морю и Каспию; Южное Приморье с Забайкальем — примерно по линии БАМа; наконец, самый обделенный нынче светом и теплом угол России, выходящий к Берингову проливу (Чукотка, Камчатка, Магаданская область, северо-восток Якутии).

Легко обнаружить, что эти четыре региона-скрепы России геополитически амбивалентны. Играя первостепенную роль в ее внутренней организации, определяя целостность ее коммуникационного контура, они вместе с тем выполняют функцию ее крупнейших морских окон в мир: в Европу, на Ближний и Средний Восток, в приморскую Восточную Азию, в Японию, даже в Америку — то через океаническую дугу России, то через моря, врезавшиеся в Великий Лимитроф (26). Собственно, эти четыре "скрепы" и есть "Россия морей". К каждой из них оказываются приурочены завязывающие их на внешний мир экстравертные проекты. Тут и "североевропейская инициатива", предполагающая коммуникационно замкнуть Мурманск, Санкт-Петербург и Калининград на Северную Европу и Скандинавию; и идеи "Кавказского общего дома"; и проект повернутой к Тихому океану Дальневосточной республики; и замыслы строительства железной дороги Аляска-Якутск. Одни авторы видят в регионах-скрепах и прилегающих к ним участках зарубежья наиболее перспективные зоны роста и очаги инноваций по кайме России; другие опасаются вызовов Москве отсюда, попыток "обкусывания России с краев".

Мне уже доводилось писать о том, что эта функциональная неоднозначность приморских "скреп" страны должна была бы привлечь внимание наших политиков еще к одному — пятому — региону, который, сближаясь с указанными четырьмя по своей композиционной роли в строении России, лежит в отличие от них в глубине континента и "обкусыванию" не поддается. Это Юго-Западная Сибирь и переходящие в нее восточные склоны Урала — земли между Екатеринбургом, Оренбургом и Кемерово, где уральский долготный клин врезается в широтные полосы сибирской тайги и степи, а нить Транссиба развертывается веером дорог в Европейскую Россию. Современный геополитик нашел блестящее название для этих краев: "вторая Великороссия" (27). В другом месте я специально разбираю некоторые переломные события XX века (1918-1919, 1991, 1993 гг.), когда в обстановке больших национальных кризисов разные силы выдвигали планы альтернативной сборки страны с опорой на эту ее "парадоксальную сердцевину", привычно относимую к периферии. Там же я высказываю мысль, что уверенно управлять Россией как целым во времена таких кризисов может только сила с двойным геополитическим упором, которая сочетала бы прочные позиции на европейском фланге — в "первой Великоросии" с контролем над "второй Великороссией" — коммуникационным средоточием страны (28).

Тем существеннее то обстоятельство, что три крупнейшие геополитические проблемы, вставшие перед Россией за последние годы, непосредственно затрагивают судьбу ее урало-сибирского ядра. Далее я располагаю эти проблемы по убыванию их краткосрочной актуальности.

Первая из них связана с так называемым Евразийским транспортным коридором, или проектом ТРАСЕКА, претендующим через Грузию и Азербайджан соединить "новую" Центральную Азию с Восточной Европой и Турцией, то есть состыковать классический хартленд (сухопутная сердцевина) материка с геоэкономическим ареалом ЕС и с оборонным пространством НАТО одновременно. Обычно этот проект увязывают с разработкой нефтяных богатств Каспийского бассейна и с предполагаемыми нефтяными маршрутами, способными стать альтернативой трубопроводу Баку-Новороссийск. Не буду сейчас вдаваться в известные споры о мере экономической оправданности "коридора", проходящего через множество таможенных рубежей и требующего неоднократных перегрузок с наземного транспорта на водный и наоборот (29). Вне моей компетенции и перспективы каспийского нефтяного ажиотажа вокруг залежей, оценки которых в настоящее время крайне разноречивы из-за постоянного смешения месторождений доказанных и разведанных с прогнозными (напомню судьбу прогнозного участка Карабах, где нефти не оказалось вовсе). Тем более сложно предвещать судьбу реальных нефтяных запасов региона, составляющих, по наиболее взвешенным оценкам, 1,5-2,5 проц. от мировых, на затоваренных нефтью рынках энергоносителей (30). Важнее другое: вразрез с привычными восклицаниями журналистов о том, что "на Каспии пахнет нефтью и деньгами", этот бум больше всего пахнет геоэкономикой — этим инструментом власти над пространством, который предназначен осуществить сквозную стратегическую сборку Великого Лимитрофа для его состыковки с Евро-Атлантикой. История трубопровода Баку-Джейхан, проект которого, опираясь на Турцию, "пробивает" правительство США, но отклонили американские нефтяные компании по причине его нерентабельности, обнаружила пронизывающее всю эту эпопею напряжение между бизнесом и геоэкономикой как видом политического проектирования (31).

Многие факты согласуются с такой оценкой. Тут и провозглашение Каспийского региона зоной национальных интересов США; и объявление руководством НАТО Закавказья и Центральной Азии сферой ответственности американской армии; и складывание вдоль намечаемой линии ТРАСЕКА контрроссийской оси ГУАМ (Грузия-Украина-Азербайджан-Молдавия); и демонстративное присоединение на апрельском саммите НАТО в 1999 году к начинающему трансформироваться в оборонное сообщество ГУАМу Узбекистана, только что покинувшего оборонительный договор СНГ; и покровительство США в том же году проекту транскаспийского газопровода, который доставлял бы газ в Турцию через Азербайджан и Грузию из Туркмении — государства, которое географически отрезает "проатлантистский" Узбекистан от Каспия; и одобрение официальными Баку и Тбилиси начала бомбардировок Югославии; и тенденция к выдавливанию российских миротворцев из Абхазии ввиду их "неэффективности", как считает грузинское руководство, желающее заменить их международным контингентом; и утверждения министра обороны США Уильяма Коэна в августе 1999 года насчет того, что двери НАТО открыты для Грузии; и заявления азербайджанских официальных лиц о возможности появления американских или турецких баз на земле этой республики, а также сходные сигналы из Узбекистана; и появлявшиеся в печати варианты поставок каспийской нефти в Северную Европу через трубопроводы Украины и Польши ради вывода последних из "топливной зависимости" от России.

Каспийская нефть и газ стали поводом для геополитического строительства, трактующего земли Великого Лимитрофа от Польши до Узбекистана как "пространство общей судьбы", прикосновенное к Западу и дискриминационное для выходящих на Лимитроф государств иных цивилизаций — России и Ирана. Первой не может быть безразлично то, что это строительство дугою охватывает наш юго-западный регион-скрепу, размываемый мятежной Чечней, которая пытается оттеснить русских от Каспия. Но еще важнее то, что возникшая ось, которая идет через Закавказье и уходит за Каспий, с большой долей вероятности должна нанизать на себя и Казахстан (намеки на это уже появились, в частности, на ноябрьской, 1999 года, встрече ОБСЕ в Стамбуле). А между тем северные казахстанские земли — это явный культургеографический фронтир России, хотя и вынесенный за ее официальную границу. Они плавно переходят в наше урало-сибирское коммуникационное ядро, которое оказывается открыто для воздействия с юга.

Наша вторая геополитическая проблема вырастает из опасности дестабилизировать "новую" Центральную Азию, исходящей от Среднего Востока. Такого рода сценарии разрабатывались российскими политологами с начала 90-х, сперва под впечатлением гражданской войны в Таджикистане, и, надо сказать, кое-что из этих прогнозов подтвердилось в 1999 году во время вторжения таджикских исламистов в киргизскую и узбекскую части Ферганской долины (32). Однако после успехов афганских талибов ожидания в духе теории домино все больше связывают с вероятностью их победы и возникновения чего-то вроде пакистано-пуштунской "империи". С большой долей достоверности можно предвидеть ее экспансию на север к Каспию, осуществляемую в том числе и методами геоэкономики, то есть прокладкой трубопроводов из Туркмении к Индийскому океану. Нет сомнений, что такая "империя" по-своему решала бы задачу "распечатать" регион и обеспечить доступ к его ресурсам со стороны океана. Но ценой этого решения, перекладываемой на обитателей распечатанной континентальной глубинки, могли бы стать ликвидация остатков таджикской государственности и волна потрясений, идущая от Памира и Ферганской долины к Приуралью.

Третья проблема — китайская, которая для России означает не только прямое давление Китая на наш Дальний Восток, но и сложную динамику отношений между этой державой и Казахстаном. Последний представляет собой слабовооруженную страну с большими просторами для заселения и возделывания, исторически входившую большей частью ее территории во владения цинских императоров. Граница Казахстана с Китаем в значительной степени демилитаризована еще по Шанхайским соглашениям 1996 года. Некоторые казахстанские официальные лица, например глава Алма-Атинской области Заманбек Нуркадилов, бывший посол Казахстана в Китае Мурат Ауэзов и посол в Италии Олжас Сулейменов, выражают тревогу в связи с продвижением китайцев-мигрантов в степную республику, в чьей жизни китайский фактор заявил о себе в последнее время также экологической обеспокоенностью из-за намечаемого Пекином поворота Чёрного Иртыша и других пограничных рек (33). При этом эксперты отмечают старания казахстанского руководства ублаготворить Китай, шаг за шагом уступая ему приграничные участки в порядке "уточнения границы", подыгрывая Пекину в гонениях на уйгурское национальное движение, обсуждая планы интеграции китайской и казахстанской энергосистем и в некоторых случаях предоставляя китайцам тендеры на нефтяные залежи Казахстана, даже когда имелись предпочтительные во многих отношениях западные инвесторы (как в случае с месторождениями Узеня и Актюбинска (34)). На таком фоне многозначительно выглядят, с одной стороны, китайские гарантии безопасности Казахстану, а с другой — заявления Назарбаева о связях с восточным соседом как о противовесе российскому влиянию, что, похоже, и нашло практическое воплощение в затеянном строительстве трубопровода Актюбинск-Синьцзян (35).

Не может не радовать объявленная на Бишкекской встрече 1999 года демаркация китайско-казахстанской границы, потому что она отразила прежде всего стремление Китая иметь в "новой" Центральной Азии надежный тыл, пока основной фокус стратегических интересов Поднебесной пребывает на Тихом океане. Тем не менее надо признать, что в будущем, если бы по каким-то причинам план ТРАСЕКА не состоялся и Казахстан лишился всяких шансов на связь с Западом помимо России, сближение с Китаем могло бы для него стать основной альтернативой смирению с подобной участью. Тогда, возможно, настало бы время всерьез воспринять предупреждения тех аналитиков, которые, как Михаил Ильин, не видят более опасного для России поворота событий, чем возникновение какого-то подобия оси Пекин-Астана. Ведь такая ось могла бы давить одновременно и на дальневосточный фланг нашей страны, и на ее урало-сибирское ядро, причем уязвимыми оказались бы как линия Транссиба, пересекаемая сейчас в нескольких местах казахстанской границей, так и Оренбургский коридор, отделяющий Казахстан от Башкирии — тюркского анклава внутри России.

Все эти три проблемы ясно показывают: если пятую "скрепу" России, обретающуюся вдали от морей, практически нельзя "обкусать", переориентировав ее вовне страны, то здесь как нигде Россия может быть попросту разломлена . Однако наша сегодняшняя обращенная к Европе геоэкономика, радующая нас такими достижениями, как союз "Газпрома" и "Рургаза", не только не содействует решению этих проблем, но и не предрасполагает к их сколько-нибудь системному рассмотрению. И это понятно, ибо в рамках проевропейской геоэкономики для них не видно никакого "общего кратного" — сверхзадачи, аспектами которой они бы выступали. Совсем иначе все они выглядят, будучи поставлены в контекст нового, пересмотренного отношения России к геоэкономическому сообществу Тихого океана.

Великий океан, Великий Лимитроф и Россия

Стало уже общим местом в трудах ученых и в выступлениях политиков суждение, что китайской проблемы не решить и даже не смягчить без создания благоприятной для России международной среды на Тихом океане. А также мнение, что подобная среда не возникнет без полноценного вхождения русских в экономическую жизнь АТР. Но как же этого добиваться? Часто предлагают интегрировать наш Дальний Восток в тихоокеанский мир через разные совместные проекты, свободные экономические зоны и т. д. Многие из таких рецептов привлекательны сами по себе. Но в целом отождествление тихоокеанских задач России исключительно с региональными задачами развития Дальнего Востока может привести к очень большому просчету. Внешняя ориентация Дальнего Востока, обособляющая его от прочих русских земель, неизбежно окажется для его элит соблазном отдельного от России политического тихоокеанского плавания, что не уменьшит, а, наоборот, увеличит уязвимость восточного фланга страны и всего ее коммуникационного контура. В предвосхищении такого будущего можно было бы понять даже не лишенный цинизма взгляд, будто неосвоенность, "стратегическая невостребованность" Приморья и препятствуют главным образом его отпадению, а потому должны быть чуть ли не заложены в нашу стратегию национальной безопасности (36).

Но нельзя ли подойти к проблеме "Россия и АТР" иначе, стратегически вписав страну в геоэкономику этого региона не только хрупкой дальневосточной каймой, но и прежде всего нашей западно-сибирской и восточно-уральской коммуникационной сердцевиной?

В конце 90-х на Тихом океане разразился кризис экспортно-ориентированных экономик Восточной и Юго-Восточной Азии, ранее сотворивших свое "чудо" благодаря североамериканскому рынку (37). Не следует ли из этого, что привычный рынок перестает в необходимой степени поддерживать и стимулировать их? Некоторые американские авторы советуют странам АТР, пережившим или еще переживающим трудные времена, инвестировать в социальные изменения, увеличивающие внутренний спрос (38). Но такой комплекс мер, изменяющий в национальных масштабах структуру занятости и потребления, едва ли осуществим в ситуации не до конца преодоленного кризиса. Для экономик, нацеленных на экспорт, естественнее искать выход в наращивании удешевленного демпингового вывоза, а защиту от повторения пережитых потрясений — в завоевании новых внешних рынков. В этих условиях как раз и может по-новому определиться тихоокеанская роль России.

Общие рассуждения о нашей стране как "мосте между Европой и Азией" малопродуктивны или даже контрпродуктивны, поскольку игнорируют явную асимметрию ее положения относительно пространств ЕС и АТР. Сжавшаяся в 1991 году Россия перестала быть непосредственной периферией объединенной Европы, в частности, из-за складывания Великого Лимитрофа и широкого доступа на него европейцев. Периферию ЕС на деле представляют Ближний Восток с Магрибом, а также восточно-европейский и кавказский секторы Лимитрофа, через которые сейчас западный экспорт даже в центрально-азиатскую область этого пояса вполне осуществим без участия русских (39). Такую ситуацию как раз и пытаются использовать инициаторы плана ТРАСЕКА. Россия для Европы — это встающая за Лимитрофом транспериферийная земля вроде Африки к югу от Сахары (40). Напротив, для экономик АТР она благодаря своему Дальнему Востоку предстает непосредственной контактной периферией, простирающейся далеко на запад и соприкасающейся со всей трансконтинентальной полосой Лимитрофа, доступ к которой океанских и приморских восточно-азиатских стран крайне ограничен. Лишь Китай соприкасается с "новой" Центральной Азией, но и у него нет своего выхода ни к Кавказу, ни к Восточной Европе. Для большинства же тихоокеанских экспортеров оптимальный путь на Лимитроф, а через него в западные области Евро-Азии, не до конца охваченные монополией ЕС, открывается через Россию. Как член АТЭС она вправе поставить свои географические возможности на службу совместному процветанию народов этого сообщества и выступить благодаря своей тарифной и инфраструктурной политике в роли агента, активно проецирующего мощность тихоокеанских экономик на западные евро-азиатские рынки: на Восточную и Юго-Восточную, а отчасти и Северную Европу, на Балканы, Закавказье, Ближний Восток.

При этом для России должна быть недостаточна, а потому и неприемлема та функция, которую ей отводит план Евразийского сухопутного поста, обнародованный группой Линдона Ларуша и воплотивший идеи, популярные в некоторых международных инстанциях (41). По этому плану Трансконтинентальный мост складывается из трех линий, берущих начало в разных районах приморской Восточной Азии. Далее на запад две из них сближаются на Среднем Востоке, а с третьей они сходятся лишь в конце "моста" — в Восточной Европе. Эта третья линия, проложенная несколько на отшибе от остальных, — российский Транссиб. Из двух же первых одной должен стать новый Шёлковый путь, идущий от Шанхая и через Синьцзян, постсоветскую Центральную Азию и Иран достигающий Турции и Балкан. Другой южной линией "моста" авторы проекта видят Трансазиатскую магистраль, начинающуюся в Индии и доходящую через Пакистан и Афганистан до Ирана, а дальше она в основном дублирует в проекте линию Шёлкового пути.

Кое-кто из российских политологов поспешил объявить, что предусматриваемые этой концепцией южные пути, как и ТРАСЕКА, грозят России изоляцией (42). Я обратил бы внимание скорее на множество факторов, ставящих оба этих южных маршрута под большое сомнение. Бжезинский по праву пишет в последние годы о происходящей балканизации всего южно-азиатского римленда. Но охватит ли она, в соответствии с его представлением, также и центрально-азиатскую глубинку, весь классический хартленд на север от Ферганской долины, пока что большой вопрос. Индо-пакистанское противостояние, незатухающий конфликт в Афганистане, проблематичное будущее Таджикистана, напряжение в отношениях между Исламабадом и Тегераном, наконец, неисчерпанный, несмотря на турецкие репрессии, курдский фактор... Все вместе они делают индо-балканскую магистраль совершенно бесперспективной, а инфраструктурно вполне сформировавшийся к нашему времени железнодорожный Шёлковый путь — рискованный и, по сути, не вступивший в действие — только потенциальным. В то же время они дают очень серьезный шанс России и околокаспийским тюркским государствам классического хартленда. Россия не может удовольствоваться тем, что ей будет передоверен один из вариантов континентальной связи АТР с периферией объединенной Европы. Она должна стремиться к тому, чтобы ряд таких вариантов замкнулся на ее территории, образовав коммуникационную систему, которую было бы уместно назвать тихоокеанским плацдармом в глубине материка.

Такую систему могли бы составить три линии, пролегающие в совокупности существенно иным образом, чем в плане группы Ларуша.

Линией I был бы, конечно, Транссиб, модернизируемый, очищенный от железнодорожной преступности и дополненный веткой БАМа от порта Ванино, сокращающей путь японским грузам на запад на 1500 километров (43). Сейчас уже вырисовываются планы более дальние: прокладка тоннеля Ванино-Сахалин и возможность соединения мостом Сахалина с Хоккайдо. Однако последний замысел скорее всего упрется в курильский вопрос.

Линией II может стать северный вариант Шёлкового пути , заворачивающий от станции Дружба на китайско-казахстанской границе к северо-западу и идущий через казахские степи и наше Приуралье до встречи с Транссибом. Россию и Китай в прессе часто рассматривают только как конкурентов, обреченных соперничать за объемы грузоперевозок с побережья Тихого океана на запад. Но, надо заметить, часть тихоокеанских грузов, предназначенная осесть в самом Китае, Россией в принципе не могла бы быть отвоевана, кроме тех из них, что поступали бы в Маньчжурию через наше Приморье (44). Что же касается тех, которые, проходя через Синьцзян — китайскую часть Великого Лимитрофа, — минуют границу этой державы, то для России главный вопрос в том, какое направление они, не попав на Транссиб, выберут уже за китайскими пределами. В этом свете русским следует рассматривать и популярную в деловых кругах Китая идею линии Люйшунь-Гамбург. На фоне балканизации евро-азиатского юга от объединенных таможенным союзом России и Казахстана зависело бы придать северному Шёлковому пути максимальную привлекательность, обусловленную минимальным числом границ, способных задержать движение по нему товаров.

Наконец, линия III должна идти от Индийского океана, но начало брать не в Индии, которая никогда не решится интегрироваться в континентальные связи через Пакистан, а в иранских портах и направляться в Восточную и Северную Европу через области "новой" Центральной Азии по восточному прибрежью Каспия, а дальше через Россию. Бульшая часть этого пути уже обустроена интеграцией иранской и туркменской железных дорог. Чтобы его достроить, недостает лишь звена, которое бы соединило туркменскую и казахстанскую дороги в районе залива Кара-Богаз-Гол. Возможность такой магистрали эксперты уже обсуждали в последние годы, но в строго европоцентристском ракурсе — как прокладку в Азию из Европы линии Север-Юг, способной составить конкуренцию Транссибу. Я же вижу главную ее функцию совсем в ином.

Сближаясь в урало-сибирской коммуникационной сердцевине России — ее пятой "скрепе", — эти дороги соединяли бы регион, обеспечивающий целостность нашей страны и при этом не имеющий доступа к морям, с тихоокеанским пространством и делали бы из него оплот геоэкономической экспансии АТР на запад. Вся ценность проекта для России определялась бы тем, что она в нем была бы представлена вовсе не одним Транссибом, или Российским транспортным коридором. Любой эксклюзивный коридор уязвим. Движение по нему может быть остановлено каким-либо стихийным бедствием или злым умыслом, а следовательно, уязвима и страна, делающая свою ставку только на него. Это касается каждой из трех указанных линий, взятых по отдельности. Транссиб могут, как в 1998 году, перекрыть шахтерские или иные движения протеста. Северный Шёлковый путь, как и южный, классический, находится под угрозой быть парализованным волнениями синьцзянских тюрок. США в состоянии по "антитеррористическим" соображениям блокировать порты Ирана. Но система тихоокеанского плацдарма в целом — с тремя независимыми друг от друга входами и с множеством железно- и автодорожных выходов в разные западные области материка, снабженная информационным обеспечением, которое учитывало бы обстановку на всех этих путях, — практически неуязвима. Обрисованная структура гарантировала бы ей устойчивость и бесперебойность функционирования.

Сразу же возражу тем, кто полагает, что такая концепция обрекает Россию быть просто транзитным пространством. Подобные пространства, если они хорошо справляются со своей ролью, почти всегда политически пассивны в отношении поддерживаемых ими коридоров, заботясь лишь о том, чтобы те без сбоев доставляли грузы и людей на рынки, сложившиеся без участия государств-транзитов. Такую роль и отводила России схема Евразийского транспортного коридора. Проект же тихоокеанского плацдарма предназначен создать в Евро-Азии новую геоэкономическую ситуацию, столкнуть друг с другом мирохозяйственные Большие Пространства таким образом, чтобы Россия, не разрываясь между ними, стала для одного из них необходимым агентом воспроизводства и экспансии. Смысл проекта в том, чтобы сыграть на разнице между нашей "залимитрофностью" в отношении Европы и нашей непосредственной периферийностью в поле АТР, чтобы превратить положение окраины тихоокеанского экономического гроссраума в статус его переднего края, чтобы застолбить за РФ ответственную функцию в создании дохода тихоокеанских экономик и тем самым заложить предпосылки для включения российских производств и научно-технологических центров в разделение труда внутри этого региона (45). Решению той же сверхзадачи в конечном счете должно содействовать и намечающееся продвижение российских энергоресурсов на рынок Восточной Азии.

Уже на подступах к проекту Москва должна была бы достичь взаимопонимания с Китаем, Японией, странами АСЕАН и Ираном, а также заключить специальные соглашения с Казахстаном и Туркменией. Сотрудничество с Казахстаном вообще необходимый компонент проекта: ведь две обозначенные линии проходили бы через земли этой республики, а третья — Транссиб — вдоль ее границ. Кроме того, проект должен представлять интерес и для Индии, которую противостояние с Пакистаном объективно делает ближайшим партнером Ирана, если не прямым его союзником. В частности, о транспортном коридоре "Север-Юг" через иранскую территорию шел серьезный разговор в начале 2000 года на шестом заседании в Дели Межправительственной российско-индийской комиссии по торгово-экономическому, научно-техническому и культурному сотрудничеству. И особенно важно то, что, будучи принят как стратегический ориентир, замысел тихоокеанского плацдарма позволил бы системно охватить и свести к частным их аспектам все три большие геополитические проблемы России, о которых сказано выше: китайскую, талибскую и связанную с броском Запада к Каспию и в "новую" Центральную Азию, то есть с планом ТРАСЕКА в самом широком его толковании.

Организация линий-товаропотоков на запад со стороны Великого океана, поддерживаемых и гарантируемых Россией либо на основной их протяженности, либо на важнейших отрезках, способствовала бы культивированию благоприятной для нас среды в АТР. Роль РФ как держательницы коммуникационного плацдарма, в безопасности которого было бы заинтересовано все тихоокеанское сообщество, помогла бы умерить прямое китайское давление на российские и казахстанские земли, сублимировать его в сотрудничество вокруг идеи северного Шёлкового пути и тем самым упрочила бы доверие между державами — это единственно твердое основание стратегического партнерства. Включение же в проект Казахстана гарантировало бы неуязвимость российской пятой "скрепы" с юга, то есть на том единственном направлении, откуда только и могли бы исходить угрозы для нее.

В контексте подобного проекта все происходящее в Афганистане и на юге "новой" Центральной Азии расценивалось бы по его влиянию на будущее индоокеанского пути. Коль скоро Россия и Иран пришли бы к соглашению насчет обоюдной заинтересованности в сей магистрали, в лице этих двух стран, с одной стороны, Пакистана и талибов, с другой, столкнулись бы два варианта соединения Великого океана с данным сектором Лимитрофа. Какой из них возьмет верх? Очень многое зависело бы от ориентации Ашхабада: на туркменской земле эти варианты пересеклись бы напрямую, вступив в сложные отношения также и с третьей, поддерживаемой США идеей — встраивания Туркмении посредством транскаспийского газопровода в азербайджано-грузино-турецкую ось. И наконец, очень серьезно встал бы вопрос отношений Москвы и Ташкента.

Узбекистан — это сила в регионе, однозначно не желающая допустить расширения пакистано-пуштунского пространства на север. В то же время он по понятным причинам привержен южному Шёлковому пути. Трехлинейная система тихоокеанского плацдарма не сулила бы выгод узбекам, которые в отличие от казахстанцев и туркмен не могли бы рассчитывать на прямую отдачу ни от одной из ее линий. Кроме того, вся политика Ташкента выдает стремление перенаселенной республики, добившейся успехов в военном строительстве и отчасти в экономике, но запертой в глубине материка и не имеющей выходов даже на Каспий, стать "лимитрофной империей". Узбекистан пытается контролировать центрально-азиатский межцивилизационный интервал в противовес подступающим к нему и с юга, и с севера центрам сил соседних цивилизаций. Поэтому он противостоит сразу и России, и Среднему Востоку. Это показывают и выход его из оборонного блока СНГ с одновременным присоединением к ГУАМу, и заявленное им неприятие российского военного присутствия как в данном регионе (на казахстанской и таджикской границах), так и в других частях Великого Лимитрофа (например, в Армении). С другой стороны, мы видим очевидное сопротивление ташкентского режима политической исламизации республики, осуждение им проиранских жестов Туркмении, враждебность к талибам, полную поддержку им американских репрессалий против Ирана и Ирака. Для Запада Узбекистан наиболее импонирующий региональный лидер центрально-азиатского хартленда (46). Для России это государство может стать источником осложнений, как, впрочем, и для всех его непосредственных соседей, в отношениях с которыми оно не раз прибегало к демонстрации силы (например, в спорах с Киргизией о водопользовании и с Туркменией — о нефтегазовом месторождении Коктумалак) (47).

В интересах России, чтобы член новоиспеченного ГУАМа — Узбекистан не получил доступа к Каспию, но был бы, как и сейчас, отрезан от него казахстанскими и туркменскими землями, через которые может пролечь индоокеанский путь. Но поскольку этот центр противостоит выдвижению талибов на Лимитроф, а Ислам Каримов уже высказался о возможности для его страны двинуться "путем Бабура" и попытаться расширить свое влияние на Среднем Востоке вдоль путей, ведущих к Индийскому океану, постольку Москва обязана сотрудничать с этим государством всеми способами, которые могли бы укреплять подобное партнерство не в ущерб ее основным интересам в регионе.

Ведь если Россия будет стремиться войти в АТР своим урало-сибирским ядром, ее геоэкономический протихоокеанский курс должен будет получить надежную опору в ее центрально-азиатской стратегии.

Легко видеть, что стратегия тихоокеанского плацдарма объективно должна была бы привести к олигополии России, Китая и Ирана в области трансконтинентальных железнодорожных коммуникаций на большей части Евро-Азии. В случае реализации этой стратегии дороги, соединяющие концы континента, оказались бы в огромной мере под контролем трех держав, из которых любые две всегда могли бы подстраховаться против третьей в случае ее непартнерского поведения. Китай и Россию против Ирана страховал бы северный Шёлковый путь, Россию и Иран против Китая — индоокеанский путь. В случае "неправильного" поведения России Китай и Иран могли бы стимулировать жизнедеятельность южного Шёлкового пути через Узбекистан, выпадающего из системы тихоокеанского плацдарма. Зато у России был бы про запас такой козырь, как Транссиб с БАМом до Ванино, возможно, продленный до Сахалина, если не до Хоккайдо, а у Ирана — дороги в сторону Турции и Балкан.

Транспортная олигополия способна стать основой для далеко идущего сближения позиций России, Китая и Ирана по вопросам безопасности в постсоветской Центральной Азии и во всем околокаспийском пространстве — вплоть до выработки общей стратегии в духе "сотрудничества цивилизаций", соприкасающихся с данными секторами Лимитрофа. Речь шла бы при этом не об "антиатлантистском" союзе с сомнительной идеальной целью восстановить мировой баланс, а о договоре с прочной геоэкономической подоплекой, которая подкрепила бы общий негативный интерес, — неприятие любой четвертой силы, стремящейся внедриться в хартленд, — неважно, по Лимитрофу, то есть со стороны Восточной Европы и Кавказа, или из пакистано-пуштунской части Среднего Востока (48).

Такой тройственный консорциум держав имел бы шансы на успех в центрально-азиатской политике, если бы каждая из сторон с самого начала признала резкое различие природы своих геоэкономических и военно-стратегических задач в регионе при их несомненной корреляции. В плоскости геоэкономики общей целью членов олигополии должно было бы стать энергичное конструирование нового транспортно-коммуникационного дизайна для Евро-Азии. В раскладе же военно-силовом каждая сторона должна бы стремиться к тому, чтобы обрести для себя в Центральной Азии надежный тыл, обеспечивающий Китаю свободу действий на Тихом океане, Ирану — возможность самоутвердиться на Ближнем Востоке, России — гарантию от охвата ее натовским пространством как со стороны Восточной Европы, так и с юга. Поэтому ни в коем случае нельзя поощрять безумные идеи в духе Дугина-Митрофанова насчет геополитического дележа Центральной Азии, идеи откровенно провокационные, неизбежно ведущие к кризисам в отношениях между тремя державами, а заодно подталкивающие элиты и народы региона взывать к Западу как защитнику и гаранту их суверенности. Военно-стратегическая поддержка регионального status quo и геоэкономическое строительство, работающие на новую ситуацию на континенте, — таким должно быть двуединое содержание российско-китайско-иранского соглашения по Центральной Азии, если мы хотим, чтобы оно отвечало духу нынешнего мира с его полутораполярностью и двумя не до конца совпадающими раскладами мощи на одних и тех же пространствах.

Надо осознать, что не очень-то конструктивное сопротивление многих российских политиков идее Евразийского транспортного коридора может быть рационализировано только в контексте борьбы за прокладку иных ресурсных потоков в Евро-Азии и утверждение именно их в качестве преобладающих под лозунгом "Урал — да, Кавказ — нет!". Добиваясь меридиональной ориентации прикаспийских республик Центральной Азии на проект тихоокеанского плацдарма, а не на прозападную интеграцию с Закавказьем, нашей стране не обойтись без кавказской политики, отвечающей ее тихоокеанским интересам и вытекающим из них центрально-азиатским задачам.

Великий Лимитроф может быть собран в обход России или против нее только с опорой на Грузию и Азербайджан — своего рода "малые империи" Закавказья. Но эти необходимые звенья для любого сквозного геополитического строительства на Лимитрофе на самом деле очень ненадежны, как показали гражданская война и восстания национальных меньшинств, истерзавшие обе республики в первой половине 90-х. И Грузия, и Азербайджан вышли из этих войн, утратив контроль над значительной частью своих территорий. Само умиротворение стало отчасти возможно благодаря помощи России, "подморозившей" Абхазию, но еще большую роль сыграли имидж и личные качества Гейдара Алиева и Эдуарда Шеварднадзе, которые сумели укротить политических активистов младших поколений. Но если возраст государственных лидеров тюркской Центральной Азии находится в диапазоне от 55 до 63 лет, что заставляет принимать во внимание большинство этих людей в политических прогнозах минимум на 10, а то и на 15 лет, то президентам Грузии и Азербайджана уже за 70. Нельзя исключать, что с их уходом от власти оживятся силы, уже едва не приведшие свои государства к полной катастрофе, и исход этих процессов будет существенным образом зависеть от благорасположения России. А с ее точки зрения Кавказ пребывает прежде всего между нею и землями исламского Ближнего и Среднего Востока, а не между Восточной Европой и Центральной Азией, связывает и дистанцирует цивилизации, а не сцепляет стратегически помимо них и против них части того межцивилизационного пояса, к которому он культургеографически принадлежит. Претворение в жизнь этого подхода как региональной политической программы, поддерживающей идею тихоокеанского плацдарма, потребует от России серьезного подбора попутчиков и на самом Кавказе, и на исламском Востоке, чьи субъективно разноречивые и разнонаправленные устремления, складываясь и пересекаясь, содействовали бы ее целям.

Итак, предлагаемая концепция позволяет охватить единой геополитической логикой все множество российских интересов от Причерноморья до дальневосточного Приморья, подчинив их двуединой, сугубо прагматической и секулярной цели.

Во-первых, попытаться геоэкономическими средствами и методами изменить мировой порядок в направлении, повышающем статус России.

Во-вторых, обеспечить безопасность ее урало-сибирского коммуникационного ядра, а вместе с тем опереть целостность страны на новые основания, поднять международную геоэкономическую значимость этой российской пятой "скрепы" и прочнее завязать на нее "угловые" приморские регионы с их экспортно-импортными и транзитными выходами в мир.

Лидерам России, отодвинувшейся от Европы за полосу ставших суверенными пространств Великого Лимитрофа, предстоит решать, оставаться ли нам только европейским транспериферийным хинтерландом или в качестве далеко продвинутой к западу окраины АТР пытаться по-иному определить свое место в ойкумене начала XXI века. Я уже говорил, что в ближайшем (3-5 лет) будущем первая роль для нас неизбежна и, играя ее, надо попытаться извлечь из нее как можно больше выгод. Но реальное наращивание мирового влияния страны в среднесрочном (10-15 лет) будущем возможно лишь на втором пути. Он должен был бы определить приоритеты российской политики самое позднее к середине будущего десятилетия. А подготовку к выдвижению этих новых приоритетов нужно бы начинать уже сегодня — и чем нагляднее, тем лучше.

Россия в Балто-Черноморье: подсказки истории

В восточно-европейском секторе Лимитрофа на протяжении последнего десятилетия неоспоримо господствовал сценарий отката России на свой "остров" и смывания ее следов экспансией структур Евро-Атлантики. Из-за прозападной установки восточноевропейцев мы оказались беспомощны в косовском кризисе, будучи отрезаны Лимитрофом от событий, которые разыгрались у его противоположного края, прилегающего к ядру "коренной" Европы. И все же трудно сомневаться, что на ближайшие десятилетия Восточная Европа, включая и Центрально-Восточную, сохранит черты переходного пространства между Западом и Россией. Весь вопрос в том, как это пространство организует себя.

История знает два возможных ответа на этот вопрос. В первом случае европейский восток предстает рыхлым континуумом этносов, культур и политических образований, тянущимся от Одера и Рудных гор на неопределенное расстояние в глубь материка, проникнутым вялотекущими соседскими дрязгами и перепутавшимися малодейственными союзами, антантами, конференциями и т. п. Так этот край выглядел в конце XV-начале XVI веков на заре европейского Нового времени. В таком же виде он был восстановлен в 1919 году на Версальском конгрессе и пребывал все ХХ столетие, как бы ни передвигались границы и сферы влияния. Таков же он в основном и сейчас.

Но в промежутке между этими датами мы видим совсем иную Восточную Европу. Одна из предпосылок ее глубокого преобразования в XVI веке — это установление русскими контроля над Волгой и их выход к Каспию и Кавказу, восток которого был тогда под властью Ирана. Тем самым Восточная Европа с Крымом и турецкая Малая Азия были отсечены от Центральной Азии и Поволжья, так что в последующие века тюрки хартленда оказались в стороне от игр османского "нового халифата" и вассального ему Крыма. Впервые владения России и Ирана, протянувшись друг к другу навстречу, разрубили тот горный и степной пояс евро-азиатских цивилизационных периферий, который представляет собой важнейший компонент и сегодняшнего Великого Лимитрофа (49).

Второй предпосылкой нового регионального порядка стал в том же XVI веке разлом в судьбах народов Центрально-Восточной Европы. Попав под прямой турецкий напор, Чехия и Венгрия — земли к югу и к западу от Карпат — выбирают германское господство, став владениями Священной Римской империи Габсбургов. А Польше, на севере от Карпат, вместе с Литвой и входившей в нее Галицией выпадает иная участь: она оказывается исторически связана не с германским пространством в Европе, а с Балтикой, Русской равниной и Причерноморьем. Для XVI столетия это значило: с Швецией, Россией и Крымом. По ходу Ливонской войны в обособляющемся от Запада и отрезанном от глубины континента Балто-Черноморье складывается особая четырехполярная международная система с большой свободой перераспределения союзнических и конфликтных отношений между ее полюсами.

Набор ролей в Балтийско-Черноморской системе (БЧС) был мотивирован географией, прежде всего гидрологией. В нее первично входили: Швеция, хозяйка балтийских речных устьев; Турция с Крымом, державшая в своих руках черноморские устья и проливы; Россия и Польша, владевшие верховьями и водоразделами балтийских и черноморских рек. Таковы были фокальные геополитические позиции этой системы. В XVI-XVII веках русские цари, короли Швеции и Польши, а временами и турецкие султаны боролись за господство в БЧС, пытаясь объединить несколько таких позиций в одних руках. Но кроме четырех держав-лидеров структурным компонентом системы была срединная меридиональная ось земель, тянувшаяся от бывших ливонских владений — Лифляндии и Эстляндии — через Литву с Белоруссией, далее по Приднепровью и упиравшаяся в Крым. На этой оси разыгрывалась основная борьба фокальных держав за преобладание в системе. Но временами ось обретала собственную жизнь и бурно сотрясала всю систему, как, например, в пору казачьих восстаний.

Структурная инерция БЧС зримо проявилась и в XVIII-XX веках, когда с ослаблением Швеции и закатом Польши державы Центральной Европы потянулись на восток, занимая вакантные роли в конфигурации Балто-Черноморья. Пруссия, вырастая в гегемона Южной Балтии, обретает прежнюю роль Швеции. Австрия, владеющая Малой Польшей и Галицией с их речными верховьями, осваивает "польскую" роль. Начиная с разделов Польши и по Первую мировую войну на входе Европейского субконтинента имела место своеобразная склейка, или контаминация, европейской системы со старой БЧС. Этот порядок был уничтожен в Версале, где была заново образована из воссозданных Венгрии, Польши и Чехословакии Центрально-Восточная Европа, так что регион во многом вернулся к своему позднесредневековому образу.

Любопытно, что с 1991 года мы наблюдаем на балтийско-черноморской перемычке расстановку сил, которая существенно сходна со старой БЧС XVI-XVII веков. Турция по-прежнему владеет проливами, а ее определенные политические круги исповедуют доктрину "Чёрное море — турецкое море". Польша, потеряв Галицию, выросла за счет бывших прусских владений в большое балтийское государство. Восточнее Карпат основная часть междуморья поделена между Россией и Украиной. Последняя держит Галицию, Крым, фарватеры нескольких крупных черноморских рек и притязает на Керченский пролив — истинное устье Дона. Выходит, Польша обрела "шведские" атрибуты, тогда как "польские" отчасти перешли к Украине. Наконец, Калининградская область, Литва, Белоруссия, украинское Левобережье и Крым представляют собой новую территориальную ось, вокруг которой лежат три северных центра Балто-Черноморья — Москва, Варшава, Киев — и на которой сталкиваются их интересы, влияния и притязания. В верхней части новая ось несколько отклоняется от старой: Латвия и Эстония в этом поле сейчас выглядят скорее вклинившимися в него внесистемными анклавами Северной Европы (50).

Есть много признаков того, что на этом пространстве в конце века актуализируется историческая память БЧС. В выступлениях польских государственных деятелей, в публикациях польских идеологов и журналистов, даже в таможенной политике этого государства нет-нет да и проглядывает напряжение между центрально-европейской и балтийско-черноморской идентичностями (51). Между польскими и украинскими политиками то и дело возникает пикировка претензиями на стержневую роль в регионе. А в то же время украинские аналитики охотно делают заявления относительно перспектив "антимосковской" оси Варшава-Киев-Анкара. Растущее турецкое влияние в Крыму, осуществляемое через часть крымских татар, входит в конфликт с пророссийскими симпатиями массы крымчан, и обе эти тенденции вызывают в Киеве тревогу (52). Очевидно, что при иных условиях здесь могла бы возникнуть особая международная система, способная притянуть к себе и некоторые смежные государства, например Молдавию или Словакию. Однако сильнейшее влияние ЕС разлагает намечающуюся структуру, поворачивает здешние режимы лицом к Западу и ослабляет внутрирегиональные отношения между ними — как конфликтные, так и потенциально союзнические. К тому же нельзя не признать, что Польша с балтийским побережьем, но без Галиции — это государство геополитически округленное, и на предмет старой идентичности к полякам взывает больше память, чем веления географии.

У многих русских разговоры о балтийско-черноморской политике вызывают сейчас раздражение, ассоциируясь с известными идеями насчет оформления в этом междуморье политико-экономического содружества, которое было бы предназначено служить не то санитарным кордоном против нашей страны, не то долгосрочным отстойником для нее на пути в Большую Европу. Между тем для России, географически вернувшейся в основном к своему доимперскому образу, Балто-Черноморье — реальность, требующая непредвзятого осмысления и разработки.

Именно доимперский опыт позволяет вывести для России несколько ключевых геополитических принципов в отношении данного края.

Как уже говорилось, этот опыт показывает: Россия XVI-XVII веков устояла среди инокультурных пространств материка потому, что, контролируя Волгу, а с нею выходы к Кавказу и Каспию, отсекла Балто-Черноморье от Центральной Азии и при вольном или невольном содействии Ирана лишила Турцию возможности расширить свое стратегическое пространство до Каспия и за него. Этот результат позволил России вести активную политику между Чёрным и Балтийским морями, а на востоке, овладев слабонаселенными лесистыми краями до Тихого океана, ограничиться по рубежу леса и степи стабилизирующей обороной, не углубляясь в Центральную Азию, держась вне ее. Сейчас приоритеты надо расставить иначе. Как раз в Балто-Черноморье российские интересы теперь преимущественно стабилизационные, а главная игра, увязанная с геоэкономическими сверхзадачами, должна вестись на других направлениях. Но как и в пору Московской Руси, условие безопасности страны — отъединение хартленда от Восточной Европы, причем в наши дни решение этой задачи во многом зависит от происходящего на Кавказе.

Как и в XVI-XVII веках, Россия тесно связана хозяйственными интересами с другими государствами Балто-Черноморья. Но именно поэтому она вынуждена сопротивляться их претензиям на статус якобы неизбежных геоэкономических шлюзов между русским пространством и Западной Европой. Сейчас, как и тогда, данная задача в какой-то мере будет решаться попытками торгового обхода этого региона русскими с севера. При московских царях такому обходу служила торговля с Западом через Архангельск. В конце XX-начале XXI веков, когда Скандинавия выпадает за балтийско-черноморский интервал, Россия будет пытаться утвердить свою относительную независимость от государств этого междуморья, строя новые порты в своем углу Балтики, развивая Балтийскую трубопроводную систему, пытаясь транспортировать энергоносители в Европу через Скандинавские страны или перевозя сжиженный газ судами с Ямала.

Интересы России в этом геополитическом регионе тогда, как и теперь, должны обеспечиваться влиянием на его оси, которая в наши дни проходит от Калининграда до Крыма. Для усиления этого влияния необходимо применять всевозможные методы, в том числе еще не испробованные, — например, поддерживать лояльное Москве крыло крымско-татарского движения.

Состояние российского Юго-Запада, в том числе и будущее Новороссийского порта, во многом определится отношениями с Турцией как хозяйкой Проливов. Насколько для нас неприемлемо утверждение турецкого стратегического пространства на Кавказе с продолжением в Центральную Азию, настолько же следует добиваться сотрудничества и взаимопонимания с Турцией как черноморской державой. Обе эти установки прямо стыкуются в проектах российско-турецких газопроводов: уже прокладываемого "Голубого потока" и проектируемого газопровода через Западную Грузию и Армению. Общепризнано, что, обеспечивая Турцию газом через Чёрное море (и через ориентирующуюся на Россию и Иран Армению), "Газпром" подорвал бы идею Транскаспийского газопровода из Туркмении, предназначенного вписать Ашхабад в полосу противостоящих Москве государств на Великом Лимитрофе. "Нанизывая" Турцию на меридиональную топливную нить, Москва предотвратит достройку контрроссийской широтной оси через Каспий. В то же время при непрекращающейся войне в Афганистане успех "Голубого потока" способен создать самую благоприятную конъюнктуру для транспортировки туркменского газа к Индийскому океану через Иран (в дополнение к его поставкам в Восточную Европу через Россию), а значит, и для привлечения туркменского руководства к проекту ирано-российской (индоокеанской) железнодорожной линии как части системы тихоокеанского плацдарма в Западной Сибири. Впрочем, топливной сферой возможности российского сотрудничества с Турцией далеко не исчерпаны, учитывая особенности ее нынешнего международного окружения, где явно прорисовывается кольцо недружественных ей государств. Это кольцо состоит из Армении, Ирана, Ирака, Кипра и Греции, но оно может не включать Россию, пока у Москвы есть надежда строить отношения с Анкарой на позитивной основе.

Сейчас в устах российских политиков балтийско-черноморская идея способна прозвучать заявкой на особый режим отношений, в том числе экономических, в этом пространстве. России нужны здесь добрые отношения, хотя бы потому, что основной фокус ее интересов должен лежать в других местах. Правда, не все зависит от русских, и нельзя исключить, что им придется, отвечая в Восточной Европе на внешние вызовы, играть не в свою (и малоперспективную для них при любом исходе) игру.

Постскриптум: обобщение и одна оговорка

Не раз в прошлом российские "натиски на Запад" сменялись отходом к балтийско-черноморскому порогу. При этом каждый раз — и после Крымской войны, и после того как не удалось раздуть революцию в Европе начала 1920-х, — правители России принимались строить для нее Большое Пространство вне Пространства Запада. Вехи этих усилий — наши походы на Хиву и Мерв, оборона Порт-Артура, схватки с басмачами и сражение на Халхин-Голе. Афганская война 1980-х стала предвестием третьей евразийской фазы в нашей истории. Правда, исторически беспрецедентное сжатие страны в 1991-м было дезориентирующим. Оно выглядело уходом русских из Азии, как и из Европы. До многих сперва даже не дошла вся уникальность момента. Ведь сколько сограждан в декабре того года радовались освобождению России от "азиатов" и вхождению в славянский союз с центром, сдвинутым к Европе! Крупнейшим геополитическим уроком десятилетия надо считать открывшуюся картину "острова Россия", окаймленного обнажившимся трансрегиональным шельфом Великого Лимитрофа — "Евразии", способной и готовой без русских состыковаться с Евро-Атлантикой. Ни изоляционизм, ни евразийство в духе Петра Савицкого и Льва Гумилёва в качестве практической политики сейчас не годятся.

И все-таки геополитический ритм империи пока жив: он удачно подсказывает наилучшие для русских сегодня направление интересов и приложение усилий. Надо только понять, что современный мир с двумя перекрывающимися и не вполне конвертируемыми раскладами мощи делает выигрышной такую стратегию, которой Империя не знала, но которая соответствует и времени, и состоянию "евразийской Атлантиды". Кроме того, она позволяет нам найти стратегических попутчиков на первую четверть нового века, а может быть, не лишена привлекательных черт и для части наших вчерашних сограждан, ставших нашими соседями.

И еще одно замечание. Я исходил из предположения, что Китай и Россия в обозримое время сохранят свои земли в "старой", восточной Центральной Азии, а Евро-Атлантика будет пытаться продвинуться по Лимитрофу в "новую" Центральную Азию через Восточную Европу и Кавказ. Но если сбудутся прогнозы, предсказывающие дестабилизацию "нэповского" Китая и суверенизацию подвластных ему областей Лимитрофа от Маньчжурии до Тибета, то, возможно, станут реальностью не только волнения в смежных районах нашей Восточной Сибири, ренессанс панмонгольских идей и т. д., но и распространение влияния США и Японии по Лимитрофу с востока (53). Для этого пока чисто гипотетического случая предложенную концепцию пришлось бы серьезно пересмотреть, в частности уделив особое внимание Корейскому полуострову как "входному" региону на крайнем востоке межцивилизационного пояса. Но, главное, и при таком повороте стратегия России должна была бы определяться соотношением конъюнктур Великого Лимитрофа и Великого Океана.

Публикуемая статья завершает серию из трех работ автора о новой геополитической реальности, сложившейся на постсоветском пространстве после распада СССР. См.: Цымбурский В . Народы между цивилизациями // Pro et Contra. 1997. Т. 2, №3; Он же . "Европа — Россия": "третья осень" системы цивилизаций // Полис. 1997. №2

(*) Я пользуюсь случаем поблагодарить Карину Геворкян и Андрея Грозина за консультации и замечания по многим из рассматриваемых в статье проблем.

(1) Цымбурский В. Народы между цивилизациями // Pro et Contra. 1997. Т. 2. № 3. В этой работе обосновано то понимание цивилизации и лимитрофа , которого я строго придерживаюсь и в данной

(2) В "Народах между цивилизациями" Индия не включена в число цивилизаций, выходящих на Великий Лимитроф, так как я не указал на принадлежность к этому поясу — наряду с Монголией — также и Тибета. В этом пункте моя первоначальная версия требует поправки.

(3) Либиг М. Евразийский сухопутный мост — политическая альтернатива расширению НАТО // Российское аналитическое обозрение. 1997. № 5. С. 36; Зиядуллаев Н. Тенденции к изоляции России усиливаются // Правда-5. 1997. 15 июля.

(4) НГ-сценарии. 1996. № 6. Сент.

(5) Бжезинский З. Великая шахматная доска. М., 1998. С. 142, 198, 201, 240.

(6) Сорокин К. Геополитика современности и геостратегия России. М., 1996. С. 107.

(7) Неклесса А. "Третий Рим" или "третий мир": Глобальные сдвиги и национальная стратегия России // Восток. 1995. № 1. С. 11 след.

(8) Дугин А. Основы геополитики. М., 1997. С. 182 ("У русских сегодня нет государства").

(9) Мацкевич В. Чего не хватает, чтобы ответить на вопрос: "Как нам обустроить Россию?" // Бизнес и политика. 1995. № 1. В устных выступлениях экспертов-либералов иногда звучала мысль, что правительству реформ достаточно сохранить точечный контроль над крупнейшими городскими центрами России, доверив прочее пространство воле Божьей.

(10) Каганский В. Советское пространство: Конструкция и деструкция // Иное: Хрестоматия нового российского самосознания. М., 1995. Т. 1. С. 125.

(11) Нартов Н. Геополитика. М., 1999. С. 127.

(12) Hay D. Europe in the Fourteenth and Fifteenth Centuries. L.; N.Y., 1989. P. 426. О психологическом состоянии среднего европейца в "утренних сумерках" модернизации см.: Делюмо Ж. Ужасы на Западе. М., 1994.

(13) Традиционное общество и мировая экономика: Критика теорий модернизации. М.: ИНИОН, 1981. С. 6.

(14) Об историческом "двоеритмии" России, связанном с ее ролью цивилизации-спутника Евро-Атлантики см.: Цымбурский В. "Европа-Россия": "Третья осень" системы цивилизаций // Полис. 1997. № 2; Zimburski W. Der Konservatismus und die Zivilisationssituation in RuЯland // Der Ernstfall auch in RuЯland. Bietigheim; Baden, 1997.

(15) Luttwack E. From Geopolitics to Geo-Economics // National Interest. 1990. № 20; Жан К., Савона П. Геоэкономика. М., 1997; Кочетов Э. Геоэкономика и стратегия России. М., 1997.

(16) Валлерстайн И. Холодная война и Третий мир: Старые добрые времена? // Рубежи. 1997. № 1. Подобные прогнозы побудили Нурсултана Назарбаева выдвинуть доктрину "пояса выжидания вокруг срединного меридиана Евразии" с упором на буферную роль стран, лежащих между Европой и Китаем, Ближним и Дальним Востоком. См.: Затулин К., Грозин А., Хлюпин В. Национальная безопасность Казахстана: Проблемы и перспективы. М., 1998. С. 139.

(17) Дугин А. Указ. соч.; Морозов Е. Большой Евразийский Проект // Русский геополитический сборник. 1997. № 2; Митрофанов А. Шаги современной геополитики. М., 1997.

(18) Гайдар Е . Россия XXI века: Не мировой жандарм, а форпост демократии в Евразии // Изв. 1995. 18 мая; Тренин Д. Россия и новая европейская система // Рубежи. 1997. № 1; Богатуров А. Великие державы на Тихом океане. М., 1997; Ильин М . Кому, что и откуда обустраивать? // Бизнес и политика. 1995. № 7. С. 63.

(19) Насколько мне известно, из российских либералов лишь Дмитрий Фурман обсудил пропагандируемый сегодня Бжезинским вариант — большое соглашение Запада с Китаем за счет России — и выразил готовность уступить российские земли китайцам, если те быстрее русских усвоят демократические ценности (Фурман Д. Внешнеполитические ориентиры России // Свободная мысль. 1995. № 8).

(20) Huntington S. The Lonely Superpower // Foreign Affairs. 1999. Vol. 78, № 2. P. 36; перевод хантингтоновской формулы словосочетанием "полутораполярная система" я услышал в одном из выступлений Юрия Громыко.

(21) Зюганов Г. География победы. М., 1997. С. 237.

(22) Дугин А . Указ. соч. С. 261; Морозов Е. Указ. соч. С. 20 след.

(23) Хантингтон С. Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка // Pro et Сontra. 1997. Т. 2. № 2. Некоторые отечественные либералы склонны пенять Хантингтону как вдохновителю приверженцев российской цивилизационной "особости" (см.: Цыганков А., Цыганков П. Плюрализм или столкновение цивилизаций? // Вопросы философии. 1998. № 2), но при этом почему-то не замечают, что призывы их политических единомышленников к России кооперироваться с Западом против угроз с юга и с востока идеально вписываются в хантингтоновскую схематику.

(24) См.: Труд. 1999. 1 июня.

(25) В особенности см.: Цымбурский В. А знамений времени не различаете... // Национальные интересы. 1998. № 1.

(26) Надо подчеркнуть, что коммуникационный контур России как целостность сложился только в ХХ в. вместе с Транссибом, Северным морским путем и регулярным судоходством на Тихом океане. Еще в XIX в., когда Обь и Енисей были главными сибирскими коммуникациями, лишь дополняемыми проходившим широтно каналом между ними, Европейская Россия и Сибирь выглядели пространствами, отделенными друг от друга, — каждое со своими особыми севером и югом, что и обыгрывалось постоянно в аргументации сибирских областников. См.: Потанин Г. Областническая тенденция в Сибири. Томск, 1907.

(27) Ильин М. Этапы становления внутренней геополитики России и Украины // Полис. 1998. № 3. С. 91.

(28) Цымбурский В . А знамений времени не различаете...

(29) Баритко А. Супермагистраль XXI века // Нез. газ. 1998. 3 окт.; Авдеева С. Столько долларов в тонне? // Деловой вторник. 1999. № 6. 16 февр.

(30) См.: Конопляник А. Каспийская нефть на евразийском перекрестке. М., 1998; Геворгян К. Каспийская нефть как политический фактор // Северный Кавказ-Закавказье: Проблемы стабильности и перспективы развития. М., 1997; Вермишева С. Азербайджанская нефть в политическом контексте // Анелик. 1998. № 12; Солодовник С. Не тешьте себя иллюзиями, господа: Мнимые и реальные приоритеты держав на Каспии // Нефтегазовая вертикаль. 1999. № 1; Богданов К. В тисках спроса // Нефть и капитал. 1999. № 1; Он же . Трубы без нефти — деньги на ветер // Там же; Трофимов В. Каспийский вопрос для России остается открытым // Там же.

(31) Гулузаде К. Баку-Джейхан: Пора ли писать некролог? // Нефтегазовая вертикаль. 1999. № 1.

(32) Солодовник С. Стабильность в Центральной Азии и варианты стратегии России // Восток. 1993. № 6.

(33) Хлюпин В. Тихая экспансия: Проблемы казахстанско-китайских отношений на современном этапе // Имперский сборник. М., 1997. № 1; Затулин К. и др. Указ. соч. С. 15 след.; Ауэзов М. Китайско-казахстанские отношения: История и современность // Центральная Азия и Кавказ. 1999. № 3 (4).

(34) Подробно см.: Хлюпин В . Геополитический треугольник: Казахстан-Китай-Россия. М., 1999.

(35) Нез. газ. 1997. 20 мая.; Ср. также: Назарбаев Н. На пороге XXI в. Алматы. 1996. С. 220-229.

(36) Богатуров А. Указ. соч. С. 280.

(37) Дирлик А . Азиатско-тихоокеанская идея: Реальность и миф // Рубежи. 1995. № 2.

(38) Koppel B. Fixing the Other Asia // Foreign Affairs. 1998. Vol. 77. № 1.

(39) Kemp G., Harkavy R. Strategic Geography and the Changing Middle East. Wash. D. C., 1997. P. 12.

(40) Представление о транспериферийности России относительно Европы выдвинуто в работе: Мостова И., Скорик А. Архетипы и ориентиры российской ментальности // Полис. 1995. № 4. С. 75. Но я бы не решился, как авторы этой статьи, считать Скандинавию такой же транспериферийной соседкой Европы, как Россия. По своим этнокультурным характеристикам Скандинавия шведов, датчан и норвежцев — окраинная часть романо-германского ядра западной цивилизации и подобно Восточной Германии может быть отнесена к западно-европейскому лимесу (см. об этом понятии: Цымбурский В. Народы между цивилизациями. С. 164).

(41) Либиг М. Указ. соч. С. 34.

(42) Российское аналитическое обозрение. 1997. № 5. С. 42.

(43) Сираи Х. Российский Дальний Восток и Япония // Япония сегодня. 1996. Март. С. 15.

(44) Устинов И. Родное дитя versus подкидыш // Pro et Сontra. 1997. Т. 2. № 3. С. 129.

(45) Ibid. С. 127 след.

(46) Бжезинский З. Указ. соч. С. 157 след.; Starr S. Making Eurasia Stable // Foreign Affairs. 1996. Vol. 75. № 1. Ср.: Ляпоров В. Нужен ли Средней Азии союз с Россией? // Нез. газ. 1996. 13 сент.

(47) Пузанов В., Хлюпин В. Казахстан-Узбекистан: Конфликтный потенциал центрально-азиатского пространства // Имперский сборник. № 1; Затулин К. и др. Указ. соч. С. 30-38.

(48) О собственно стратегическом аспекте такого соглашения подробно см.: Цымбурский В. От Дагестана-99 к будущему Великого Лимитрофа Евро-Азии // Российское аналитическое обозрение. 1999. № 2 (12). Вопрос не в том, произойдет или нет сближение трех держав, уже сейчас представляющееся "ночным кошмаром" для некоторых западных авторов, — оно почти неизбежно. С российской точки зрения главное в другом: насколько при этом будут приняты во внимание геоэкономическое моменты, способные усилить позиции России по отношению к Китаю и Ирану?

(49) Значение этого шага для становления и выживания России было впервые показано в книге С. Южакова "Англо-русская распря" (СПБ., 1885. С. 54 след.) — одном из важнейших произведений русской геополитической мысли XIX века.

(50) Эволюция БЧС до начала ХХ в. прослежена мной в работе: Цымбурский В. Как живут и умирают международные конфликтные системы: (Судьба Балтийско-Черноморской системы в XVI-XX веках) // Полис. 1998. № 4. Присутствие контуров старой БЧС в современной политической географии региона я подробно обсуждал с Михаилом Ильиным, которому за это очень признателен.

(51) Кучинская М . Новая парадигма польской восточной политики // Pro et Сontra. 1998. Т. 3. № 2.

(52) Власов С. Пять лет украинской внешней политики: Поиск моделей продолжается // Этнические и региональные конфликты в Евразии. М., 1997. Кн. 2. С. 165, 167; Мошес А. Геополитические искания Киева // Pro et Contra. 1998. Т. 3. № 2.

(53) В 1996 г. лидер Организации освобождения Уйгурстана Ашир Вахиди на вопрос о союзниках его движения ответил: "Япония, непоследовательно — США... аналогичные национально-освободительные движения тибетцев, дунган, монголов Внутренней Монголии" (Хлюпин В . Геополитический треугольник... С. 218).

Понятия:

Геоэкономика — отрасль геополитического проектирования, которая имеет дело с разного рода ресурсными потоками, пытаясь их регулировать как ненасильственными, так и — при необходимости — насильственными способами, с тем чтобы усилить или подорвать мощь государств и иных политических субъектов.

Лимес — неустойчивая окраина имперской или цивилизационной платформы.

Лимитроф — промежуточное пространство между империями или цивилизациями.

http://www.intelros.org/books/rythm_ros_8.htm