Низами Гянджеви 1141-1209

Вопрос о национальной принадлеж­ности Низами Гянджеви (1140-1202) возник в конце 30-х годов прошлого века. До того времени его было при­нято считать персидским поэтом, по­скольку писал он на языке фарси. Та­кого мнения придерживался и извест­ный ориенталист ХIХ в. М. Казем-Бек, азербайджанец по национальности.

Старожилы ещё помнят, как в 1939 году на первых полосах азербайджан­ских газет пестрел один и тот же заго­ловок: «Тов. Сталин подарил нам ве­ликого Низами!» Причиной тому ста­ла публикация в газете «Правда» от 3 апреля того же года. В статье укра­инского поэта Мыколы Бажана сооб­щалось: «Товарищ Сталин говорил об азербайджанском поэте Низами, цити­ровал его произведения, чтобы слова­ми самого поэта разбить безоснователь­ность того утверждения, что, дескать, этого великого поэта нашего братско­го азербайджанского народа нужно от­дать иранской литературе только по­тому, что он, мол, большинство своих поэм писал на иранском языке. Низа­ми в своих поэмах сам утверждал, что он вынужден был прибегнуть к иран­скому языку, ибо ему не разрешают об­ращаться к своему народу на родном языке. Вот именно это место и цитиро­вал товарищ Сталин, гениальным раз­махом своей мысли и эрудиции охваты­вая всё выдающееся, что создано исто­рией человечества».

Азербайджанские исследователи воспрянули духом, переняв из рук са­мого Сталина эстафету «тюркизации» Низами Гянджеви.

Однако существовало среди неко­торых европейских исследователей, считавших Низами представителем одного из коренных народов Кавка­за, и третье мнение. Но оно раз и на­всегда было отброшено и забыто. То, что уточнение национальности Низа­ми в советской литературоведческой науке проходило без учёта низамиведами кавказско-албанского окружения как самой Гянджи, так и всей северо­западной части современного Азер­байджана, говорит о сомнительности официальной версии биографии поэта.

Как известно, все данные о жизнен­ном пути стихотворца взяты из его про­изведений. Но закономерен вопрос: вся ли информация исчерпана до мело­чей?

Азербайджанские исследователи ме­стом рождения Низами называют го­род Гянджа, что позволяет им назы­вать поэта тюрком, основываясь на предполагаемом превалировании тюркского элемента в этом многонаци­ональном городе (хотя присутствие там в ХII в. тюрок – вопрос ещё не доказан­ный).

Версию иранских учёных, указываю­щих на строку из стихов самого Низами о том, что он «из горной области горо­да Кум», азербайджанская сторона рья­но опровергает, считая данную стро­ку позднейшей вставкой. Такой линии придерживался и академик Е.Э. Бертельс: «Местом рождения Низами все старые источники считают Гянджу. Од­нако более поздние авторы (например, Лутф-Али-бек Азар) вместо Гянджи на­зывает город Кум. Это утверждение воз­никло, вероятно, на основании таких двух бейтов в тексте "Икбал-наме":

Хотя я затерян в море Гянджи,

словно жемчужина,

но я из горной области города Кум.

В Тафрише есть деревня, и своё имя

Низами стал искать оттуда.

Однако эти два бейта, по-видимому, являются позднейшей вставкой».

Талышский учёный академик З.М. Буниятов в своей книге «Государство Атабеков Азербайджана» придержи­вается иного мнения: «Низами родил­ся в городке Кум. Село Кум и сейчас су­ществует в Кахском районе Азербайд­жанской ССР, и утверждения о проис­хождении Низами из иранского Кума должны быть отброшены. К тому же известно, что Низами никогда не поки­дал своей родины».

И эта версия также не могла устра­ивать сторонников тюркского происхо­ждения Низами по той же националь­ной причине: в селе Кум, что в Азер­байджане, испокон веков жили и жи­вут по сей день лезгины и цахуры, яв­ляющиеся представителями лезгин­ской группы языков.

Вернёмся к двум приведённым выше бейтам. Опровергая их, Е.Э. Бертельс в своём труде опирается и на мнение известного исследователя из Ирана, азербайджанца по национальности: «Такого мнения придерживается и В.Дастгирди, ссылаясь на то, что, во-первых, в наиболее старых рукописях поэмы они отсутствуют и, во-вторых, они разрывают два тесно связанных по мысли бейта, т.е. предшествующий им и следующий за ними, а именно:

Низами, открой засовы сокровищницы! Доколе же [твой удел] - пленение в Гяндже?

Доставай, если ты добыл дичину, пускай в оборот, если ты накопил клад!

Интерполятор, видимо, решил ис­пользовать оборот "пленение в Гян­дже" и потому именно сюда и вставил лишние бейты, не заметив, что тем самым он нарушает связь между стихами».

Нам кажется, что вставкой здесь является только один бейт, касающийся деревни в иранской местности Тафриш, а предыдущие две строки («Хотя я затерян в море Гянджи, словно жемчужина, но я из горной области города Кум») складно вплетаются в основную канву текста, подтверждая свою подлинность, и вовсе не относятся к словосочетанию «пленение в Гяндже», а продолжают и дополняют мысль о «сокровищнице».

Следует напомнить, что название «Гянджа» происходит от арабского «джанза» и означает «казна». А слово «жемчужина» по-персидски звучит как «кум». Низами этим словом обыгрывает и название города Кум, считая себя жемчужиной в казне:

Низами, открой засовы сокровищницы!

Доколе же [твой удел] – пленение в Гяндже?

Хотя я затерян в море Гянджи,

словно жемчужина,

но я из горной области города Кум.

Просто и ясно. И далее текст идёт плавно, не нарушая своей первозданной подлинности. А к слову «кум» мы ещё вернёмся.

Основоположник азербайджанского литературоведения Ф.Кочерли (ум. в 1920 г.), считавший Низами персидским поэтом, в своём труде «Литература Азербайджана» по поводу персидского слова «кухистан» («горная область») придерживался иного прочтения и однозначно выдвигал «Кахистан», тем самым выражая свою убеждённость в происхождении Низами из Кума Кахской области Азербайджана. Сохранившееся до наших дней селение Кум в средние века являлось го-родом, о чём свидетельствовали и раскопки, проведённые здесь в 30-е годы прошлого века. Об этом писал археолог Р.Мустафаев в статье «Археологические памятники эпохи Низами». Да и сам Низами в бейте из поэмы «Хосров и Ширин» также недвусмысленно намекает на своё негянджинское происхождение:

Я – море. Жемчугом я ваш наполнил город,

А вы мне камешки насыпали за ворот.

(Перевод К. Липскерова)

Стоит заметить, что приставку «Гянджеви» к имени поэта привязали переписчики и читатели, а не сам Низами. Ни в одном из произведений он не прибавляет это слово к своему имени.

Низамиведами также обнародовано немало доказательств того, что поэт не принадлежит персидской культуре.

Наиболее убедительным кажется свидетельство известного востоковеда Ю.Н. Марра, относящееся к 1925 году. Академик в Иране общался с разными слоями населения, в том числе с представителями творческой элиты, и был удивлён отрицательным отношением персов к Низами, считавших его чуждым нынешней персидской интеллигенции не только классово, но и этнически (мать поэта была не персианка, а куртинка, и жил он в окружении кавказского культурного мира). Марр также имел разговор с Бехаром, получившим в Иране титул короля поэтов «Мелэк Ош Шоэра», который так отзывался о Низами: «Репутация Низами страдает от отсутствия хорошо написанных рукописей Хамсэ… С самого начала они переписывались с ошибками. Вот почему он не пошёл в ход».

Изначальное неприятие Низами в Иране наверняка вызывалось принадлежностью поэта к суннитскому расколу в исламе, о чём не любят упоминать азербайджанские учёные, считающие стихотворца тюрком. Иранский город Кум с самого раннего периода нашествия арабов в Персию сделался одним из центров шиитского фанатизма, каким остаётся до сих пор. Кампанию за безоговорочную принадлежность Низами Ирану в этой стране подняли только в 40-е годы прошлого столетия, накануне юбилея поэта, когда он И.В. Сталиным по-царски был «подарен» азербайджанскому народу.

Тем не менее и иранской, и азербайджанской стороне следовало бы принять во внимание неоспоримый факт принадлежности Низами к суннитам. Поэт в своих стихах боролся с шиитами, выступавшими против учения о том, что у Аллаха 99 качеств и 1001 имя. В поэме «Лейли и Меджнун» (глава «Жалоба на завистников и злопыхателей») есть такие строки:

Мне «Низами» прозвание дано,

Имён в нём тыща и ещё одно.

(Перевод Т.Стрешневой)

Действительно, числовое значение букв в имени поэта в сумме составляет цифру 1001.

Суннитская репутация Низами отдаляет его и от принадлежности к тюркам, так как азербайджанцы также являются шиитами. Если в этом народе были и есть последователи суннизма, то это, несомненно, представители коренных народов Кавказа, подвергшиеся насильственной тюркской ассимиляции.

Знаменитый космограф и географ Закария Казвини (1203-1283) в своём географическом произведении «Памятники стран и известия о людях» писал о Гяндже: «Жители его сунниты благочестивы, набожны и добры». Уже позднее, начиная с ХIV в., сунниты постепенно стали вытесняться из Гянджи, и к началу ХVIII в. в городе оставалась лишь незначительная часть суннитов.

Известно, что на могиле поэта в знак признания его святости был построен мазар (мавзолей), который служил местом паломничества правоверных суннитского толка.

Историк и писатель А.Бакиханов (ум. в 1846 г.) в своей книге «Гюлистан-Ирем» о гробнице Низами писал: «Его разукрашенная ныне великолепная гробница близ города Гянджи существует и поныне». Бертельс в своём труде о Низами выразил несогласие с Бакихановым: «Однако думать, что в 40-х годах он был особенно великолепен, довольно трудно. В 1292 году Хиджры (1875) могилу Низами посетил каджарский принц Фархадмирза Мутамад ал-Даула, о чём он упоминает в своей книге "Хидайят ас-сабил" ("Руководство в пути"): "Когда мы проехали ещё семь вёрст, посреди пути был небольшой гумбаз (купол), который наполовину разрушился. Это могила шейха Низами, от неё до Гянджи семь вёрст. Я спешился и пошёл к могиле. Но караульные с поста, находящиеся поблизости, положили в этот купол столько сена для своих лошадей, что войти не было возможности". Дальнейшие годы, – продолжает Бертельс, – принесли ещё большие разрушения. В конце концов, здание пришло в такой упадок, что оставалось только удалить его остатки и заменить его другим. Это было сделано в 1932 году».

Ф.Кочерли также писал, что гробница поэта была восстановлена по инициативе А.С. Грибоедова, который был знаком с Бакихановым. Тем не менее, после восстановления могила опять пришла в запустение, о чём также существует свидетельство Кочерли: «В настоящее время могила и мавзолей поэта в разрушительном состоянии, и путники пользуются гробницей как укрытием для своих лошадей и ослов, защищая их зимой от холода, а летом – от жары. Это ли наше уважение к великому поэту?!»

О чём могло говорить такое отношение жителей Гянджи к месту захоронения поэта?

Одним словом, суннизм Низами Гянджеви – факт бесспорный.

Ответ один: гробница шейха целенаправленно не почиталась шиитами по причине принадлежности Низами к суннизму. Это ещё одно доказательство того, что в Гяндже со временем усилилось шиитское влияние (лезгины в своей истории неоднократно пытались вернуть Гяндже и другим исконно лезгинским городам суннитскую репутацию, но безуспешно). Напомним, что приятие Низами в Азербайджане произошло только в период советской власти, когда религиозные убеждения поэта не принимались во внимание.

Одним словом, суннизм Низами Гянджеви – факт бесспорный.

Но, начиная уже с ХIV в., в образованной среде ценителей изящной словесности между тюрками и иранцами началась негласная борьба за причисление к своей национальной культуре наследия и биографии Низами, несмотря на его суннитское вероисповедание. Это произошло после нашествия монголов и полчищ Хромого Тимура, когда у предков азербайджанцев – огузов совместно с завоевателями образовался новый усиленный тюркский субстрат, частично ассимилировавший лезгинские племена и вытеснивший основную их часть со своих исконных территорий.

То, что Низами не имеет кровной, родовой связи ни с персами, ни с араба-ми, ни с тюрками явствует из его поэмы «Лейли и Меджнун», где в главе «Причины сочинения книги» поэт пересказывает содержание письма ширванского шаха Ахсатана – заказчика данного произведения:

Шахиней песен повесть стать должна,

И слов казну растрачивай сполна.

У персов и арабов можешь ты

Убранство взять для юной красоты…

Мы во дворце не терпим тюркский дух,

И тюркские слова нам режут слух…

(Перевод Т.Стрешневой)

За последний вышеприведённый бейт азербайджанские учёные нарекли потомка сасанидской династии до-исламских иранских правителей Ахсатана «высокородным шовинистом». Обвинение абсолютно незаслуженное, так как шах наравне с персидскими поэтическими традициями чтит и арабские («У персов и арабов можешь ты Убранство взять для юной красоты…»), из чего можно сделать вывод, что Низами не является представителем ни персидского, ни арабского народов.

Но тут важно другое. Вернее, важны вопросы, которые следовало бы нам перед собой поставить, чтобы найти более точные, более объективные ответы. Вопросы, скажем, такие: мог ли шах написать стихотворцу-тюрку, которому заказывал поэму, что не терпит «тюркский дух»? мог ли Низами (если допустить, что он всё-таки тюрок) поступиться своей высокой репутацией шейха и поэта в глазах собственного народа, выполнив заказ венценосца, которому «тюркские слова режут слух»?

Разве логика не подсказывает, что если бы Низами был тюрком, то он в случае невозможности отказать шаху, скорее всего, дословно не упомянул бы в поэме послание заказчика. Но поэта ничуть не задело пренебрежение шаха к «тюркскому духу». Наоборот, Низами с огромной радостью взялся за работу над поэмой, чьи «четыре тыщи бейтов» были написаны «в четыре месяца»:

Коль не было докучных мелочей,

Сложил бы их в четырнадцать ночей.

Здесь чувствуется только вдохновлённость автора заказом шаха.

Некоторые учёные пишут, что «оскорблённый в своих национальных чувствах поэт в конце поэмы дал достойную отповедь» Ахсатану. Ничего подобного в финале поэмы «Лейли и Меджнун» нет. Напротив, Низами адресует шаху ряд добрых советов и пожеланий:

Как добрый талисман с собой возьми

Все эти пожеланья Низами.

Иные комментаторы слов Ахсатана «раб дружбы верной», с которыми шах обратился к стихотворцу, выдают их за иносказательную форму унижения, напоминание Низами, что он раб венценосца. Но этот фразеологический оборот говорит всего лишь о преданности взаимной дружбе правителя и творца, то есть Ахсатан подсознательно и себя считает «рабом дружбы». О дружественных отношениях между Низами и Ахсатаном свидетельствует и тот факт, что шах не обещает автору будущей поэмы никакого вознаграждения за труд. «Нет смелости, чтоб отписать отказ», – эти слова поэта также указывают на его тесную дружбу с шахом.

Однако в оригинале строка «Тюркские слова нам режут слух» имеет несколько отличный смысл: «На тюркский манер слова нам не подобают». Шах пишет «нам», то есть он имеет в виду себя и своего адресата и прямо подчёркивает, что они – не тюрки. В этой и в предыдущей строке бейта нет и намёка на будущее произведение. Ахсатан, видимо, напоминает слова, когда-то данные поэтом и шахом друг другу в качестве клятвы преданности и обоюдной дружбы, основанной на недоверии к тюркским манерам и исключающей разговор о вознаграждении. Тем более в одной из рукописей ХIV в. этот бейт имеет более точную версию:

Верность наша не отличается тюркскими свойствами,

Тюркские свойства нам не подобают.

Низами, подведя читателя к письму Ахсатана, пишет:

Я с наслажденьем вчитываться смог

В пятнадцать дивных, несравненных строк.

Светились буквы, разгоняя мрак,

Как драгоценный камень шаб-чираг.

А идущие после шахского послания строки явно выглядят поздней интерполяцией, поскольку очевидно противоречат строкам, предваряющим письмо:

Я помертвел, – выходит, что судьба

Кольцо мне вдела шахского раба!

Дальше в тексте речь идёт о том, что Низами из-за слабого здоровья и старости не хотел взяться за исполнение шахского заказа. Но тут подошёл сын поэта Мухаммед и уговорил отца начать работу над поэмой «Лейли и Меджнун».

О том, с какой одухотворённостью поэт сложил поэму, мы уже выше сказали. Ведь не могло быть такого, чтобы Низами, до написания поэмы обрадовавшийся посланию и включивший его в повествование, чувствовал себя оскорблённым. А добрые пожелания и советы, адресованные Ахсатану в конце поэмы, никаких иносказательных намёков не содержат, но свидетельствуют лишь о взаимном доверии и дружбе между венценосцем и поэтом, который давал такие советы и другим властителям.

Теперь перейдём к другому факту из биографии Низами.

Поэт всю жизнь мечтал совершить паломничество в Мекку, но это ему не удалось по неизвестным нам причинам. Также он мечтал освободиться от «Гянджинского заключения» и переехать в Ирак, где поэтов поощряли щедро и по достоинству.

Об этом в «Сокровищнице тайн» имеются такие строки:

Гяндже узлом завязал мой ворот,

Без [этого] узла сокровища Ирака мои [были бы]…

Зачем ты сидишь со связанными ногами в этой дыре,

[Держа] на ладони такую [прекрасную] иракскую монету?

Освободи стремена от Гянджинского заключения,

У тебя поводья льва, выпусти же [львиные] когти.

В поэме «Семь красавиц» поэт также сетовал на свою судьбу:

Я, который заключён в своей области,

И закрыт мне путь бегства назад и вперёд.

Для установления места рождения Низами эти строки имеют, по-моему, огромное значение. Но, увы, они почему-то ускользали от внимания исследователей. Недвусмысленно звучит оборот «путь бегства назад и вперёд». Если представить себе «путь бегства вперёд», то это должен был бы быть путь в Мекку, к Каабе, или в Ирак, где труд поэта ценился по заслугам. Если под «путём бегства назад» представить путь в иранский город Кум, то оборот «назад и вперёд» мог бы иметь иную версию, поскольку и Мекка, и Ирак, и иранский Кум находятся к югу от Гянджи. «Путь бегства назад» – это всё-таки путь в обратную сторону, в лезгинский Кум, расположенный к северу от Гянджи!

Тут хотелось бы вернуться к строке «Но я из горной области города Кум». Низами – тонкий мастер развёрнутых метафор – наряду с персидским значением этого слова обыгрывал значение и лезгинского слова «кум» – «утёс», говоря тем самым, что он осколок «утёса», ставший жемчужиной в «море Гянджи».

Ещё до Низами на Востоке сложилась традиция, идущая от арабов и получившая развитие у персидских авторов, применять ко всему красивому, изящному, белоснежному и могущественному эпитет «тюрк». Под этим словом подразумевался прежде всего Китай со своей древнейшей духовной и материальной культурой. Скорее всего, «тюркская белизна» связывалась с вывозимыми из Поднебесной в страны Ближнего Востока фарфором и бумагой.

Держава тюрок, которая возвысилась, Обрела власть благодаря любви

к справедливости. Раз ты творишь беззаконие (тиранию), То ты не тюрк, а вор – индус.

Эти слова в поэме «Сокровищница тайн» вложены в уста старухи, раздосадованной несправедливостью правления сельджукского султана Санджара. Здесь также идёт речь о китайской державе и о том, что Санджару не дано быть «чистым, белым, изящным», то есть равным китайскому императору в правлении государством и заботе о подданных. Говорить, как некоторые исследователи, что на территории Азербайджана когда-либо была держава, которая « возвысилась», «благодаря любви к справедливости», просто смешно. Несмотря на то, что шах Санджар на самом деле был тюрком, в данном контексте слово «тюрк» («Ты не тюрк») вовсе не имеет отношения к национальности венценосца, а является общепринятым эпитетом, противопоставленным другому традиционному эпитету с негативным значением, то есть слову «индус» (тайный похититель, вор). Тем более, здесь исключено, что один из этих двух противоположных друг другу слов-символов может напрямую говорить о национальной принадлежности шаха Санджара.

Низами говорит и о своём «тюркстве», о своей внешней белизне и изяществе своих творений: «Моего тюркства эти абиссинцы не покупают». «Этими абиссинцами» поэт, скорее всего, называет темнолицых курдов, являвшихся также пришлым элементом в Гяндже.

Здесь у нас возникают сомнения по поводу бейта из поэмы «Лейли и Меджнун», где упоминается мать поэта, названная «курдской госпожой».

Во-первых, возникает вопрос: если мать поэта была курдинкой, то мог ли он недружелюбно отзываться о её народе? Во-вторых, нужно определить принадлежность гянджинских курдов к суннизму, чтобы допустить возможность женитьбы отца будущего шейха на представительнице этого народа. В противном случае их брак не мог состояться. Ведь среди курдов наряду с приверженцами суннизма были и есть последователи шиизма и езидизма. В-третьих, для чего нужно было поэту упоминание национальности умершей матери, если он перед этим говорил об усопшем отце без упоминания его национальной принадлежности? В-четвёртых, сам бейт звучит алогично, свидетельствуя о явном его искажении поздними переписчиками.

На языке оригинала двустишие имеет такой вид:

Гер мадере-мен раисайи курд Мадер сефатане тише-мен морд.

Подстрочный перевод:

Если моя мать [была] курдская госпожа, С обликом матери передо мной умерла.

Вопросы, вызванные этим бейтом, и несуразность оборота «…моя мать… с обликом матери…» позволяет допустить, что эти две строки имели совсем иное звучание и смысл. Возможно, у Низами вместо слова «курд» стояло лезгинское «кард» («сокол», «соколица»), что придаёт строке иной поворот мысли: «…моя мать госпожа-соколица». В древних лезгинских народных песнях целомудренные и красивые женщины имели именно такую приставку-эпитет.

А во второй строке требуется поменять только одну букву в слове «морд» («умерла»), чтобы появилась соответствующая рифма – «мард» («человек»).

Получается двустишие:

Если моя мать [была] госпожа-соколица, С обликом матери [ теперь] передо мной человек.

Здесь возникает намёк на то, что ему, Низами, другой человек напоминает облик умершей матери. Можно предположить, что этот человек – жена поэта Афак, что вполне оправданно.

Но вернёмся к слову «тюрк».

У Низами и Мухаммед назван «тюрком», что подразумевает святость и белые одеяния пророка.

В «Искандернаме», в «Книге о славе» (глава «Китайский хакан принимает у себя Искандера»), встречаются такие строки:

Будь не тюрком, о тюрк! Мне отрадой повей, Хоть часок будь со мною, не морща бровей!

(Перевод К. Липскерова)

Поэт, обращаясь к Искандеру и называя его тюрком («о тюрк!»), несомненно, вкладывает в слово традиционное значение белизны и могущества. А вот оборот «будь не тюрком» имеет значение явно обратное.

Сама фраза целиком «Будь не тюрком, о тюрк!» кажется несуразицей. Вызывает сомнение факт, что Низами мог допустить её. Наверняка, в первоначальных текстах Низами вместо слова «тюрк» с отрицательной окраской, появившегося в поздних редакциях благодаря переписчикам, стояло лезгинское «турк» – «ласка», хищное животное из семейства куньих. В лезгинском языке этот зверёк имеет и другое, вовсе не случайное, название: «татар кьиф» – «татарская мышь». Этим словом поэт мог называть и первых тюрок в окрестностях Гянджи за их полевой образ жизни. Зная об их тюркском происхождении, стихотворец обыгрывает лезгинское слово «турк», одновременно противопоставляя кочевникам китайское «тюркство».

У Низами встречается ещё одно слово лезгинского происхождения.

В качестве примера приведу «Рассказ о хорасанце, обманувшем халифа и конец рассказа о Марии» из «Искандарнаме» в кратком пересказе, предложенном в книге Низами «Пять поэм» (М., «Правда»,1988, с. 436): «Некий плут из Хорасана приехал в Багдад. Он взял тысячу золотых динаров, размельчал их напильником, смешал золотые опилки с красной глиной и наделал из этой смеси шариков. Шарики он припрятал в лавке торговца всякими снадобьями. Затем плут объявил по всему Багдаду, что он великий алхимик и может сделать из ста динаров тысячу. Халиф попался на обман и выдал ему деньги. Плут велел тогда искать снадобье "табарьяк" (этим словом он обозначил припрятанные ранее шарики). Вскоре ему приносят "табарьяк". В плавильном горне золото отделяется от глины, и данная халифом сумма удесятеряется… Тогда халиф дал плуту десять тысяч динаров. Плут же опоил стражу и бежал из Багдада. Халиф понял, что "табарьяк", если прочитать это слово немного иначе, зна-чит "плутовство", и смеялся над хитро-стью хорасанца. Завершает эту часть главы стих о том, что обольщённый обманом шарлатанов-алхимиков становится игрушкой в их руках».

В данном рассказе нас интересует слово «табарьяк».

Азербайджанский низамивед Р.М. Алиев по поводу этого слова даёт следующий комментарий: «Смысл слова "табарьяк" до сих пор не раскрыт исследователями. Оно не зафиксировано ни в одном из толковых словарей. Арабский алфавит позволяет читать его по-разному».

Но «табарьяк» – это всего-навсего лезгинское слово «табрак» – «мешок». Напомню, что плут-хорасанец, прежде чем назвать свои фальшивые бусы «табарьяком», упоминает и слово «мешок»:

За динар ты как будто купил их, дружок, Для наживы тебе сшил я крепкий мешок.

(Перевод К. Липскерова)

Как видим, герой рассказа владел лезгинским языком или же знал хотя бы это одно слово и надеялся, что в Хорасане оно никому не известно. Почему именно это слово? А потому, что хорасанец хотел увести с собой целый мешок золотых динаров. Возможно, обманщик знал и другое лезгинское слово, которое Низами обыгрывает в данном контексте. Это слово «табрукь» (в разговорной речи возможен вариант «табарукь») – «лжец», «плут». И это отражено в стихах Низами:

«Табарьяк» – «плутовство». Всё поймёт

грамотей: Сдвинул точки слегка мастер тонких затей.

(Перевод К. Липскерова)

В этом двустишии вместо «табарьяк» у поэта в оригинале, несомненно, стояло слово «табарукь».

Таким же образом нельзя сбрасывать со счетов ещё несколько лезгинских слов, обыгрываемых Низами в названии поэмы «Хефт пейкар» (в другой вариации – «Хафт пайкар»), известной в русском переводе как «Семь красавиц».

Приведём комментарий Р.М. Алиева по поводу названия поэмы: «Персидское слово "пейкар" может быть переведено словом "красавица" с большой натяжкой. В классической персидской поэзии, в частности в поэме Низами, оно означает: 1) тело, фигура; 2) небесное тело, планета, звезда; 3) портрет, картина и лишь условно (метафорически) – красавица. Не случайно Алишер Навои, создавший свою "Пятерицу" как бы в ответ на поэмы Низами, назвал свою поэму на этот же сюжет "Семь планет". В зависимости от контекста Низами употребляет слово "пейкар" почти во всех вышеперечисленных значениях. В название поэмы он, скорее всего, вкладывал смысл "небесное тело", "звезда"».

Самые главные значения, вложенные поэтом в название поэмы и важные для автора, всё же скрываются в лезгинском языке! Например, слово «пайкар», которое означает пояс, часть земной поверхности, выделяемой по какому-нибудь признаку. Это древнее лезгинское слово равнозначно арабскому слову «иклим». Герой поэмы Бахрам взял себе в жёны семь красавиц, вывезенных из семи поясов земли.

«Пекер» (в ахтынском наречии лезгинского языка встречается вариант «пекар») – одежды. В каждой главе поэмы речь идёт о шахских одеяниях.

Персидское слово «хафт» («семь») звучит как омоним слова «хафте» («неделя»), заимствованного как лезгинским, так и азербайджанским языком. Каждая из семи повестей в поэме соответствует одному из дней недели, а каждый цвет одеяний царя указывает на одно из семи светил: чёрный – Кейван (Сатурн), жёлтый – Солнце, зелёный – Луна, красный – Маррих (Марс), синий – Утарид (Меркурий), сандаловый – Муштари (Юпитер), белый – Зухра (Венера). Все эти цвета в материальной и духовной культуре лезгин имеют сакральное значение. Кроме того, лезгины эти светила называют словами-существительными, обозначающими соответствующие цвета.

Следует только добавить, что в суфизме особая роль отводится трёхбуквенным (арабским и персидским) корням и их производным. В эзотерической традиции учитываются все смыслы производных слов, образовывающихся от того или иного словесного кода, т.е. трёх корневых согласных букв в похожих по звучанию словах.

Чтобы дополнить эту мысль, вернёмся к литературному прозвищу поэта и трёхбуквенному коду имени Низами – НЗМ. Этот словесный код образует целый ряд слов, которые для поэта имели глубокий смысл. Перестановка коренных букв в предполагаемых словах суфийской традицией считалась допустимой. Приведём сами слова: НиЗаМи – упорядочиватель; НиЗаМ – порядок, устройство, система, строй; НеЗМ – стихотворение; НаЗиМ – поэт; НаМаЗ – молитва; МиЗаН – весы, вес, мерило, измеритель, название седьмого месяца солнечного года, созвездие Зодиака; ЗеМаНе – эпоха, век, судьба, доля; ЗаМаН – время, современность; Зе-МаН – гарантия, ручательство, порука; ЗеМиН – почва, земля, основа. Эти слова арабского и персидского происхождения с незначительными измене-ниями в произношении заимствованы лезгинским и азербайджанским языками. В этом сакраментальном ряду слов поэт, бесспорно, подразумевает и лезгинское слово «МаЗаН» – певец, сказитель, красноречивый.

Слово «Низами» нуждается ещё в одной расшифровке. Мы упоминали, что цифровой эквивалент этого имени равен 1001. Это можно проверить ещё раз по известной на Ближнем Востоке шифровой системе Абджад, в которой буквы имеют различные цифровые эквиваленты: тысячи, сотни, десятки. Цифра «1001» – это намёк не только на количество имён Аллаха, но и на книгу « Тысяча и одна ночь», многие сказки из которой являются суфийскими обучающими историями.

При дальнейшем рассмотрении слова «Низами», согласно Абджаду, следует 1001 разложить на тысячи, сотни и десятки. Поскольку в данном случае отсутствуют сотни, комбинация будет выглядеть так: 1001=1000+1. Если цифры 1000 и 1, по правилу, заменить буквами, то получаем, что тысяче соответствует буква «г», а единице – буква «и», из которых составляется слово «ги», что по-лезгински означает «человек».

Таким образом, поэт и суфий Низами в своём тахаллусе скрывал главного героя своей философии и поэзии, тем самым ставя человека и его разум выше всего в окружающем мире.

Исходя из приведённых примеров, можно убедиться в том, что Низами в упомянутую эзотерическую традицию вовлёк и лезгинский язык, подчёркивая своё национальное происхождение. Он в своих творениях пользовался материалом, касающимся духовной культуры своего народа и, создавая свои произведения на персидском языке, не представлял круг своих читателей без носителей лезгинского языка. Использование Низами местного материала также «работает» не в пользу персов и тюрок.

Упомянутый ранее Е.Э. Бертельс писал: «…эпизоды, связанные с Берда`а, Нушабе (в «Искандернаме». – Прим. автора), взяты из не дошедших до нас местных азербайджанских хроник».

Удивительно, почему исследователь не задаётся вопросом: как эта «хроника» о временах, когда тюрок ещё не было в данной области, может принадлежать тюркам-азербайджанцам? Они могли её, хронику, только позаимствовать у коренного населения. У Низами речь идёт о незапамятной эпохе, когда Берда ещё называлась Харумом. А когда это было ещё никто не уточнил, поскольку это свидетельство не зафиксировано ни в одной известной хронике и принадлежит только Низами. Будь он пришлым персом или незваным тюрком, то вряд ли ему было бы интересно уточнять такую деталь. Это ещё раз доказывает, что поэт – представитель коренного народа и глубоко знает историю своей земли.

Вернёмся к «Повествованию о Нушабе», уходящему корнями в седые времена, когда лезгины исповедовали зороастризм, и обратим внимание на следующие строки:

И запели пери. Им казалось, что пьян И любовью и солнцем обильный Михрган.

(Перевод К.Липскерова)

Михрган – древний иранский праздник в честь бога Митры (солнца), справлявшийся осенью во время сбора плодов. О том, что этот праздник отмечался в своё время и лезгинами свидетельствует название древнего села Мухерган, которое находится в Магарамкентском районе Дагестана. К тому же, упомянутое Низами древнее название города Берда Харум явно напоминает лезгинский народный праздник черешен – Кару, который отмечается и в наши дни. Возможно, этот праздник также имеет отношение к зороастризму. Лезгинское слово «мехъер» («свадьба») по звучанию и значению также близко к слову «михрган». У лезгин ещё в недалёком прошлом свадьбы справлялись осенью – в пору сбора урожая.

Тема зороастризма имеет продолжение и в главе «Искандер завоёвывает Дербентский замок при помощи молитвы отшельника». Искандер осаждает замок, но стенобитные машины оказываются бессильными перед его стенами. Покоритель мира узнаёт, что поблизости в горах живёт святой отшельник, и отправляется к нему. По просьбе Искандера отшельник совершает молитву, после которой стены замка падают и люди, находящиеся в нём, сдаются Искандеру.

В этом эпизоде Низами наверняка намекает на Магу-дере – Долину магов, которая и ныне носит такое название и находится в Агульском районе Республики Дагестан, населённом агулами – представителями лезгинской группы языков. Название долины говорит само за себя. Но здесь важно другое. Низами знал о существовании этой долины не из легенд и хроник, он о ней, возможно, узнал в Дербенте, куда он приезжал, и ему, как суфию, было небезынтересно существование на своей земле пещер для отшельников. Этот факт он решил зафиксировать в своей поэме. А о том, что поход Александра Македонского в Дербент является всего лишь легендой, не имеющей реальной основы, Низами, по-видимому, не ведал.

Напоследок хотелось бы вернуться к упомянутому выше историческому документу, к труду Закарии Казвини «Памятники стран и известия о людях», где мы находим очень ценные сведения о селении Цахур, которое существует и сейчас в Рутульском районе Республики Дагестан.

Приведём этот отрывок:

«Захур – большой город, населённый в шести переходах (мархала) от Джанзы ( Гянджи). Он – главный город (касаба) страны Лакзан (Лезгистан. – Прим. автора). Холод в нём очень силён. Рассказал мне факих Юсуф ибн Мухаммад Ганджинский, что вода города – из реки, называемой Самур. Она находится в замёрзшем состоянии зимой и летом. Они ломают лёд и черпают воду из-под него. А когда они почерпнут [воду] и нальют в кувшин, они помещают его в мешок (гита) из бараньей шкуры, чтобы [вода] не замёрзла тотчас же. А пища их [состоит] из злака, называемого сульт, внешне он похож на ячмень, а качество его – качество пшеницы. У них нет торговых связей и [каких-либо] сношений [друг с другом], напротив, каждый из них сеет достаточное для него количество этого зерна и питается этим и молоком своих маленьких овец и кислым молоком их. Они носят [одежду] из шерсти этих овец. Нет [у них] начальника (раис), но есть у них хатиб (проповедник), который молится с ними, и кади, который разбирает споры между ними согласно учению имама аш-Шафии.

Все жители города (мадина) – шафииты. В городе [имеется] медресе, который основал везир Низам ал-Мулк ал-Хасан ибн Али ибн Исхак, при медресе имеется учитель (мударрис) и факихи. И полагается [в качестве жалованья] каждому факиху в медресе ежемесячно один баран и определённое количество сульта. Рассказывают, что они перевели "Мухтасар ал-Музани" на лакзанский (лезгинский. – Прим. автора) язык, как и "Книгу имама ал-Шафии" и занимаются ими обеими» (А.Р. Шихсаидов, Очерки истории, источниковедения, археографии средне векового Дагестана. Махачкала: Дагестанское книжное издательство, 2008, С. 355).

Наше внимание привлекает упомянутый в тексте «факих Юсуф ибн Му-хаммад Ганджинский», а огромная цитата о Цахуре приведена целиком для того, чтобы показать обширность информации, предоставленной географу его информатором. Такая осведомлённость жителя Гянджи о далёком населённом пункте говорит о том, что информатор, знающий эту местность в самых тонких подробностях, кровно связан с ней.

Самое главное в этом документе, на мой взгляд, имя Гянджинского факиха: Юсуф сын Мухаммада. Теперь вспомним, что Юсуфом звали отца Низами, а сына его звали Мухаммед. Как правило, у лезгин каждый род имеет свой набор имён, который переходит из поколения в поколение. Новорожденному не дают имя живого сородича.

Если предположить, что Юсуф ибн Мухаммед Ганджинский – внук Низами, то получается, что когда родился потомок, поэт ещё был жив.

У Низами в заключении «Искандернаме» есть такие слова:

Я уж молвил тебе об одной колыбели, – И ребёнок возник. Удивляться ужели?

(Перевод К.Липскерова)

Здесь, как нам кажется, поэт говорит о рождении внука.

Низами в своих стихах увещевал сына избрать профессию врача или факиха – специалиста по богословию и мусульманскому праву, но ни в коем случае не становиться поэтом. Известно, что сын пробовал свои силы на поэтическом поприще. Ему приписывают вставленную в «Искандер-наме» главу «Кончина Низами» и некоторые изменения во второй части «Обращения к Мелику Иззад-Дину». Если даже это так, то упомянутая в приведённом бейте «колыбель» не меняет своей оправданности. И мы можем предположить, что в ней, в колыбели, лежал внук поэта, который, повзрослев, стал факихом и тем самым выполнил завет своего гениального деда.

Хотел бы ещё раз обратить внимание читателя на заключительную главу книги А. Бакиханова «Гюлистани Ирам», названную автором «О уроженцах Ширвана и соседних с ним провинций, отличившихся учёностью и другими достижениями». Историк, сам кровно связанный с одним из народов лезгинской группы – табасаранцами, пишет: «Жители, населяющие этот край, являются потомками различных племён, представляющих почти весь род человеческий. Каждое из этих племён оставило здесь следы своих обычаев и нравов, и следовательно и в характере здешнего народа соединились все способности, отличающие племена друг от друга. Главным племенем рода человеческого, стоя-щим выше, как в физическом, так и в нравственном отношении, чем эфиопское и монгольское племена, «учёной» Европой считается кавказское племя. Если бы политическое спокойствие и надлежащее воспитание позволили бы жителям Кавказа развить свои природные способности, то они достигли бы высокой степени просвещения. Несмотря на беспрерывные войны и опустошения, причиняемые этому краю постоянными столкновениями северных племён с южными, здесь появлялись люди, которые своею учёностью и способностью далеко распространили свою славу. Почти все представители этой страны, перебравшиеся в разные страны, достигли там известности и почестей, а многие из них занимали высокие посты». Далее Бакиханов вкратце излагает сведения о жизни и творчестве знаменитых людей, среди которых назван и Низами. Из предпосылки к перечню имён явствует, что упоминаемые представители «восточной части Кавказского края» – коренные жители, а не пришлые тюрки-азербайджанцы. К тому же, историк, упоминая «монгольское племя», имеет в виду этнических азербайджанцев. Лезгины своих тюркских соседей также нередко называют монголами («мугулар»).

Персидский поэт Абдуррахман Джами (1414-1492) говорил, что в стихах Низами много тёмных мест и потому необходимо «поймать» его в Судный день и спросить об их значении. Джами этого не сказал бы, если бы владел лезгинским языком. Все эти «тёмные места» связаны, прежде всего, с духовной культурой лезгинского народа, особенностями его национального мышления и идиоматическими оборотами, характерными лезгинскому языку, что в персидской интерпретации выглядят несколько странно.

Переписчиками текстов Низами по воле истории стали иранцы и тюрки, которые начиная уже с ХIV века вели борьбу за причисление к своей национальной культуре наследия и биографии Низами, прибегая к замене непонятных им слов и оборотов другими, в том числе и тюркскими, присутствие которых в первоисточниках исключено. Тем не менее, в сохранившихся списках осталось немало невыясненных мест, правильное толкование которых, по нашему мнению, возможно скорее при помощи лезгинского языка.

Давно пора положить конец этой небывалой в мировой литературе фальсификации – необоснованному приписыванию лезгинскому поэту Низами азербайджанской национальности.

Арбен КАРДАШ, член СП России, поэт, прозаик, переводчик

Общероссийская литературная газета

Низами Гянджеви 1141-1209

Окончание. Начало в № 5(18) «ОЛГ»